Иконоклазмия
Автор: / Категория: Аналитические(аналитический обзор)
1. Введение
Когда начинаешь говорить об иконах, то всегда остается чувство недоговоренности, или ощущение недостаточности перспективы, глубины и высоты. Такое недопонимание, равнодушие или агрессивность к иконам можно обозначить словом «иконоклазмия». «Иконоклазмия» по-гречески означает «иконоразрушение», или «слом образа». Этот термин исторически является синонимом «иконоборчества» (икономахии), но последнее всегда связывают с определенной византийской эпохой, когда шла борьба между почитателями и противниками икон внутри православной Церкви. У нас же пойдет речь не об истории, а о мировоззрениях.
2. Дохристианское искусство
А) Архаическая иконоклазмия
Архаичное мышление пытаются реконструировать через «эволюционную теорию» рассматривая его как этап переходный между звериным прошлым и человеческим будущим.
То же старается сделать и этнографический подход через изучение «примитивных» сообществ, однако, рассматривая архаичное мышление само по себе, как самостоятельное и построенное на иных основаниях, чем современное мышление. «Библейский подход» видит в «архаике» «допотопных людей», понимая их не как дикарей, только что отделившийся от «животного мышления», а как сообщество людей, только что отделившихся от «райского мышления», что означает, сдвиг на более примитивную ступень мышления, где «райское мышление» это мышление, при котором любые категории и восприятия оформлялись именно через непосредственное и личное присутствие Бога.
Грехопадение радикально изменило мышление человека, Бог как универсализирующая основа, подверглась размытию, скрытости, и перед человеком встала задача либо восстановить «богообщение», либо искать иную универсальную основу. Работа в поте лица и означала не только физические, но и интеллектуальные усилия по добыче смыслового хлеба. На этих путях и разделились пути допотопного человечества: усилия по сохранению богообщения, сконцентрировались в сифитовском племени, а противоположный вектор в племени потомков Каина.
Поскольку только Бог содержит принципы всех вещей, то альтернативный Богу «каиновский универсализм» столкнулся с проблемой слипания и схлопывания принципов. В одновременном присутствии противоположных начал – вечный ужас архаики, когда разности тождественны, а одинаковое противопоставлено друг другу. В архаике еще нет ничего закрепленного, ни в понятийном, ни в социальном, ни в творческих аспектах, все мобильно и перетекает друг в друга.
Образно такое мировосприятие легче всего выразить через бесконечный орнамент. Собственно любая природная текстура вполне пригодна для выражения этого бесконечного становления. Текущий через переливающуюся змеиную шкуру песок; мелькание бликов воды на колышущейся траве; стекающиеся струи воды с лоснящейся шкуры барса; журчание лесного ручья омывающие золотые самородки; искрящиеся крылья бабочки, прикасающиеся к осыпанной росой лепесткам цветка; рев монстра в неверном лунном свете, освещающим горы. Все это кручение, мельтешение, скольжение нуждалось в фиксации человека, требовало знакомства и управления собой, для ориентировки в мире.
Архаичное сознание совершило ориентирование, переоформив сначала природные текстуры в орнамент, а затем сделав орнамент элементом «всезверя». Это то «вселенское животное», каждая частица которого была орнаментальным элементом мира, и было первым древнейшим универсальным «знаком», через которого и шло оформление допотопного мышления. Вид этого животного был совершенно не важен, поскольку он включал в себя всех зверей, птиц и пресмыкающихся на земле. Что бы архаика не изображала, она всегда изображала сего «всезверя». В человеческом сообществе его аналогом была «всебогиня» в виде дородной матроны без лица или головы, что подчеркивало ее безличный характер.
Архаика агрессивно иконоклазмична, то есть ее изображения не являются иконами, ибо не предполагают общения, а формируют безличные отношения, когда все переопределяется друг через друга, когда есть только бесконечный перетекающий друг в друга поток, вечное качание однодневных трав под шум вселенского ветра.
«Всебогиня» и «всезверь» – вот два универсальных центра архаики, что мифологическую эпоху прослеживается через культы «великой матери» и «тотемизма». Именно их симбиоз и породил гигантизм архаичного допотопного мира и привел к смешению, фактически разрушению сифитовской цивилизации, с чего и можно вести отчет собственно архаичному мышлению.
«Женско-зверинное» начало в виде всезверя, женообразного сфинкса, как образное представление грехопадения – и послужило общим фундаментом для всех последующих языческих цивилизаторских проектов, берущие свое начало из архаики.
Орнаментально-фрактальное тело «всезверя» в дальнейшем и оформилось в символы и иероглифы, поэтому архаическое мышление можно обозначить как «знакотворное».
Под «знаком» мы понимаем не просто указание, а первичное различение себя от чего бы то ни было, элементарное различие между фоном и фигурой, архетип числа. Такое обособление положило начало «самостоятельному» человеческому мышлению. Самостоятельным такое мышление можно считать весьма условно. Это парадокс: утверждая самостоятельность от Бога, человек вынужден бороться с собственной личностью, иначе он будет искать Бога. Архаика, и последовавшее за ним язычество последовательно безлично. Создавая «архетипы» или образцы поступков, архаичный человек вынужден действовать далее только по этому примеру, вечно повторяя архетип или «перводействие», только этим и сохраняя и охраняя безличность.
Вечное повторение «перводействия» называется ритуалом. Любое неосторожное движение ужасно, поскольку отражается на всем мироздании и запускает цепочку последствий, в конечном счете, приводящих к катастрофе всего. Соответственно любое движение могло быть только «миротворящим», задающим ритм и порядок во вселенной. Первично это естественные движения человеческого тела: дыхание, указание, топтание, лежание, как впрочем, и любое другое, лишь бы было просто и соотнесено с движением всего универсума, как всезверя. Закрепленные в традиции определенные движения в последующие эпохи послужили основой для теургических и мистериальных движений язычества. Архаика немыслима вне ритуала, так что ритуализм и архаичность можно считать синонимами. Ритуал – это жизнь знака, без которого невозможна никакая ориентировка. Без ритуала архаичный человек слеп, глух и нем.
Все ритуальные открытия архаизма – только искаженное и ущербное переоткрытие, заложенных в фундамент человека божественных идей, данных в раю перволюдям естественно и непосредственно. Архаизм же только приписывает их себе.
Подобные принципы заложены и в «архаичной живописи». Наскальные изображения фиксируют не конкретных животных, а всю вселенную в образах животных. Любое изображение превращало место в ритуальное пространство жизнедеятельности.
Эта броуновская универсальность, где ни одна точка не знала своего места, была антиподом универсальности Бога, ища свое единство не в Творце, а в творении. В Боге каждой точке присуще свое особенное ей только принадлежащее место, знающее о месте других, что и можно назвать иконой. Богоискательство, сохранил только Ной, выражением чего является Ноев ковчег, универсальный корабль, содержащий всех живых существ в четкой иерархии и послушании единому началу. Если грехопадение породило отпадение от Бога, то смешение каиновской и сифитовской цивилизаций запустили иконоклазмические процессы, которые и останавливал Потоп. Ноев ковчег являлся попыткой выплыть из архаического мышления, и если это ему и удалось, то только в некоторой степени, из-за зараженности сыновей Ноя, в первую очередь Хама, гигантическим архаичным мышлением.
Архаика гигантична, ибо любое движение равно всей вселенной, и вселенная – это только движение безличного всеживотного. Гигантизм архаики можно понимать и буквально, и образно, и как грандиозность проектов, и как титанизм мышления. Все сорвано со своих мест, и не имело покоя. Ничто не имело своего смысла, но каждая точка могла заменить собой любую другую точку пространства. Все говорили друг с другом, не понимая ни слова, полагая, что понимают сразу всё.
Архаика неразличима.
Б) Языческая иконоклазмия
Язычество, берущее начало от вавилонского столпотворения, являет сочетает в себе как богоборческие, так и богоискательские мотивы. Отвержение предыдущей эпохи, заложенное Богом в очистительной катастрофе потопа, тем не менее, не остановил само безличное мышление.
Сыновья Ноя явили сложное сочетание мировоззрения сифитов и каинитов в самых разнообразных комбинациях. При этом само отношение к прошлому у послепотопного человечества противоречивое. В языческом мировоззрении отчетливо различается мотивы борьбы с архаическим универсализмом, через борьбу нового героя-бога, с женским «чудовищем», устанавливающий порядок во вселенной. Язычество – дочь архаики, которая не хотело узнавать и признавать свою ужасную предшественницу-мать. Архаичный универсализм был осмыслен язычеством как первое поколение богов – в греческой традиции гиганты и титаны – ставших ужасными чудовищами. С другой стороны все языческие боги были только различными моментами или аспектами архаичных принципов, которые скомбинированные в мифы, стали определять годовые, сезонные, суточные и другие природные явления. Языческие понятия числа, пути, стихий, души и многие другие классификационные характеристики, включая основные корни слов, и являются следом первичных допонятийных архаичных указаний. С одной стороны язычество старается уйти от архаического «допонятийного универсализма» во множественность понятий, а с другой стороны хотело вернуть утерянный универсализм. Старалось разбить орнамент на буквы и опять слить их в орнамент. Старалось развести субъект и объект и опять соединить их в созерцании. В этом противоречии скрывалась возможность для возвращения Божьего личного универсализма.
Если архаика изображала одно во всем, то язычество – все в одном; но то и другое не знало, что же оно изображает, т.к. изображало «ничто». Ведь нельзя изобразить безличное. Вернее, можно, но только как маски или идолы, за которыми ничего нет.
Если архаика «знакова», то мифология «символична». Если «знак» – это первичная досмысловая выделенность, то «символ» уже более осмыслен и далее отстоит от своего первообраза, тем не менее генетически и сущностно связан с ним, являясь его непосредственной частью. Символ мифологического принципа – идол. Если архаический идол должен был вселять ужас, то языческий должен был прельщать прелестью, ибо олицетворял эстетическую смазливость иконоклазмического мира.
Языческое искусство так же воспроизводило «первичное действие», но уже без архаического эффекта присутствия. Герой когда-то совершил творческое усилие в борьбе с женским хаосным архаическим началом. Повторение этого действия и сообщало космосу, языку и социуму упорядоченность, что символически изображалось в виде мирового дерева. В библейской же перспективе «перводействие», обожествленное язычеством, являлось не творением мира, а моментом грехопадения, т.е. творением самостоятельного, отдельного от Бога существования человечества, впоследствии закрепленного архаизмом в виде ритуала. Статуя богини, это холодное трупное окоченение падшей Евы в момент вхождения в нее змеиного помысла о ее божестве. Взгляд Евы на «запретный плод» – фундамент иконоклазмии.
По большому счету языческие священнодействия, являясь символическим изображением архаических ритуалов, тем самым были скорее церемонией или театральным представлением. Жертвоприношение так же было скорее церемонией, чем таинством, которая мало кого трогала, и смысл которой был утерян, кроме наивного представления о нюхании богами жертвенного дыма. В этом смысле архаика, видевшая в расчлененном животном причину стабилизации космоса, была более последовательна.
Мистерии ощущались языческой цивилизацией, как что-то запретное, поскольку всегда была связана с культом «Великой матери», т.е. с хаосом, с тем архаичным жено-зверинным первоначалом, от которого старалось язычество скрыться.
Язычество сплошь театрально и церемониально, главным же представлением являлась смерть. Ужас архаики язычество сменило на смех. Трагедия и комедия – две стороны языческой усмешки. Ведь «трагедия» переводится как «песнь козлов», по смыслу – «песнь похотливых козлов», т.е. сатиров. Итак, прямой смысл трагедии – сатирическая песнь.
Архаика не знала понятий, а только указатели, язычество указания превратило в мифы, а мифы – в неперевариваемую гору понятий, для разбора которых и явилась философия. Мифологическое мышление трагично, оно пытается укрыться от архаической максимальной чувственности в рациональный универсализм, но не может избежать собственных архаичных истоков.
А.Ф. Лосев интерпретировал понятие «миф» как «развернутое в творении имя», которое находит свое окончательное завершение, искупление и спасение только в религии, через причастие к Богу. Сам миф не является именем, но может быть символом имени в его стремлении к Богообщению. Если же миф оборачивается не к Богу, а к творению, то начинает символизировать безличную тварную чувственность и вырождается в универсальный знак, становясь объектом интереса не религиозного, а оккультного сознания.
Все реализованные в цивилизационных масштабах языческо-мифологические проекты: Месопотамия, Египет, Индия, Китай, Греция, Рим, Ацтеки, Майя, Инки, несмотря на внешнее различие, тем не менее внутренне едины в восприятии мира, имея одну мифологическую основу. Особенно показательно использование пирамид как святилищ. При идентичности форм: в Месопотамии пирамида служила спальней, в Египте – гробницей, а в Америке – жертвенником. В архаике же само «возлежание» было священным, и предшествовало супружеству, похоронам или закланию.
Если архаика покланялась «жене и змию» в виде «чудовища-всезверя», то язычество поклонилось «древу познания». Всеобщая пантеистическая единосущность богов и людей, открывала возможность и всеобщего познания, на чем были помешаны языческие цивилизации.
Язычество иконоклазмично и не могло иметь икон, поскольку языческие боги не личности, а безличные принципы перетекающие друг в друга, отсюда многочисленные парадоксы и запутанности мифологии. Мифология постоянно течет, там не с кем общаться.
Поиск основ мифологического восприятия мира завершили неоплатоники, сводя все к безличному Единому, чьим инобытием являлся космос в виде автодзона-всеживотного, сторонами которого были стихии и последующие пары противоположных принципов.
В некотором смысле неоплатоники реабилитировали универсальный архаичный знак, чем привели язычество к смысловому тупику. Ведь непонятно чем необходимо было заниматься: увеличивать принципы или уменьшать их. Безличный зверь увидел свой хвост и укусил за него.
Язычество нереально.
В) Иудо-мусульманская иконоклазмия
Иудейство, сохранив идею личного Бога, и – в лице пророков – связь с Ним, было в оппозиции к архаико-языческому восприятию. Арабский мир, восприняв идею единого Бога, также борется с язычеством. Однако та и другая религия также иконоклазмична. Почему?
Во всеобщем смешении архаики нет проблемы обозначать одно через другое. Там скорее проблема, как не обозначать одно через другое. Поэтому архаичные знаки скорее отрицали, чем утверждали.
Язычество, вообще не переживало об изображениях, поскольку безличный бог и природа составляют одну сущность, то и изображать можно все, что угодно. И что бы мы ни изобразили, это будет изображением и символом бога.
Иудейство оказалось в более сложной ситуации, ибо Бог и Его творение имеют разную сущность, и с помощью более низкой сущности невозможно и греховно отображать более высокую сущность. Нет на земле или на небе, ни знака, ни символа, ни чего бы то ни было, что могло бы обозначить или изобразить Бога.
Филон Александрийский, исходя из иудейского понимания Бога как Творца, настаивал, что все библейские писания могут быть только аллегорией, потому как Бог иноприроден Своему творению, и ничто не может изобразить его здесь.
Аллегория, в отличие от знака или символа, ни внешне, ни внутренне не связана со своим первообразом, связь же осуществляется по несущественным признакам, поверхностно, или в аллегории образ и прообраз не подобны.
Поэтому первой аллегорией не Самого Бога, а его присутствия служил пустой ковчег, или пустая комната, вернее, обозначалось место, где Он мог пребывать, вернее, могла пребывать Его сила.
Пустой ковчег и есть первая икона Бога. Это обстоятельство всегда поражало тех завоевателей, что врывались во Святая Святых Иерусалимского храма, вместо привычного идола не обнаруживая в пустой комнате ничего. Иерусалимский храм пуст, и высшее приношение Богу – всесожжение, когда от жертвы не остается ничего.
Язычество изображает идола, за которым ничего нет, иудейство и мусульманство не изображает Бога, чтобы не превратить Его в идола. И хотя они не отрицают самой творческой потенции, от которой и сотворилось все видимое, но отрицают возможность изображения Творца.
Тем не менее, ни иудаизм, ни ислам не отрицает украшения в виде орнамента растительного, абстрактного или каллиграфической вязи.
В орнаментализме иудеев и мусульман, отвергающих Боговоплощение, есть какая-то непоследовательность. Через орнамент храмовые зодчие пытаются передать универсализм Бога и взаимообусловленность всего творения, или же напомнить растительность первичного рая, но при этом теряется трагическая неполнота мира.
Если во внутреннем пространстве иудо-исламский монотеизм не боится пустоты, то не терпит его во внешнем оформлении святилищ. Причем вплетенные в орнамент изображения животных и людей уже не считаются изображениями, но элементом орнамента. В принципе орнамент – это написанное в бесконечном переплетении имя Бога, что является неким видом вырожденной каллиграфической иконографии.
Тем не менее, орнамент иудаизма и ислама по внешнему мало чем отличается от орнаментов архаики, кроме изощренности и техники исполнения мореска и арабеска. Это передача ритма творения, а не Творца.
В такой сопряженности между архаикой и семитским монотеизмом есть свой глубокий смысл. Боясь изобразить творение в его языческом варианте, монотеизм в протесте против язычества использует элементную базу архаики.
Вопрос о боговоплощении, – не разрешенный вопрос стремящихся исповедовать Единого, но невоплощенного Бога. Для них так и не ясно, как и каким образом открывается Бог, а значит, через что Он может быть изображен. И главное – через кого возможен диалог между личным Богом и человеком, как человек может понять волю Бога?
Тем не менее, и иудаизм, и ислам вне ритуала и церемоний, а имеют богослужения. Однако эти богослужения не имеют характер таинства, а скорее характер проповедничества. По сути, мечеть есть та же синагога, конечно же, не собственном смысле, а в смысле метода открытия материала, так же как и протестантская кирха, или православная часовня, где нет алтаря, и нет Богоявления в Дарах. Жертвоприношения в исламе не несут никакой богословской нагрузки и связаны только с памятью о жертвоприношениях Авраама-Ибрагима, как начало веры. Иудеи имели только один храм, где приносились жертвы. И ни в коем случае это не должно было восприниматься, будто невидимому Богу нужны «козлы и овны», за что пророки постоянно и обличали евреев. Это было так же воспоминание о завете Бога с Авраамом, принявшую традиционную для того времени форму, но только, чтобы впечатлить сердце человека. Поэтому с падением иерусалимского храма иудаизм не прекратился, и уже две тысячи лет пока обходится без храма. Ритуальная чистота – только средство для постоянной памяти о Боге, поэтому служение, как в иудаизме, так и в исламе больше связано с текстом книг, чем с природой. Богу необходимо внимание к Нему человеческого сердца для его же блага, ибо потеря этого внимания после грехопадения ведет к смерти человеческой души.
Иконоклазмия иудаизма и ислама очевидна и воинственна, но она проистекает скорее от отчаяния, чем от идеи, ведь орнамент, претендующий на аллегорию Бога, да и сами пророческие тексты, собранные в Ветхом Завете или Коране, все же более назидательно-обличительны, из-за постоянной невозможности внутренне следовать воле Бога. Внешнее же служение, в таком случае принимает вид бесконечной войны со всем окружающим, архаико-языческим миром.
Иудаизм и ислам откровенен.
3. Ортодоксальное иконопочитание
Иконопочитание неотъемлемое и центральное качество христианского восприятия мира. Видение, делание и хранение иконы стержневая деятельность христианина как во вне, так и внутри. Ведь само воплощение Сына Божьего и означает явление Иконы Бога как Логоса Бога, Его Слова, и как возможность диалога с Ним. Икона – способ явления в этом мире личного Бога. Образ Бога, явленный не в природе, а в другой Личности.
Становление иконопочитания как искусства – это одна из самых сложных тем в православии, не смотря на кажущуюся простоту. То, что это так, говорит хотя бы то, что почти три столетия Византийская империя билась в прямом и переносном смысле над разрешением этого вопроса. Бывало, что иконы отвергались в лице не только светских властей, но и значительного числа христианских иерархов, включая патриархов. Споры нередко переходили в кровопролития, и победа иконопочитания досталась непросто, на самом пике богословской мысли.
Возможность появления изображений в Церкви, внешне оправдывается легко: если Бог воплотился, облекся в материю, то, следовательно, оправдано и Его изображение элементами этой материи. Тем более, что существовало изображение на погребальной плащанице Иисуса Христа.
Однако здесь возникли трудности. Когда богословы столкнулись с необходимостью защищать иконопочитание от обвинения со стороны иудействующих в идолопоклонстве, то пошли уже по проторенному руслу: через привлечение языческого неоплатонического философского аппарата. Икона как элемент была помещена в иерархию духовных сущностей. Икона для нижней сущности (человека) указывала на более высокую сущность (духа), и в этой иерархии получала оправдание и смысл, ибо тогда становилось понятно, что кланяется человек не самому изображению, а Тому, кто изображен. Однако такой прием имел изъян, т.к. иконоборцы говорили, что как раз в этом случае икона ничем и не отличается от идола. Ведь и язычники воспринимали мир, как иерархию духовных сущностей и идол был посредником, также указывающим на некого бога, стоящего за ним.
Икона не должна была быть архаичным знаком, икона не должна быть языческим символом, и икона не должна быть иудейской аллегорией.
Сила аргументов критиков иконопочитания очевидна, и для оправдания икон пришлось решить вопрос о сути воплощения Христа, ибо именно это было фундаментом иконопочитания. Если Бог воплотился, явил Свой Образ, то чем был образ Христов: знаком Бога, Его символом или аллегорией? Ответ был простым: ни тем, ни другим, ни третьим. Для этого пришлось ввести новое понятие: воипостазирование. Образ не обязательно только указывает, или смешивает природы, но сущность может явиться в Ипостаси, лице Другого. Во Христе Божественная и человеческая природы или сущности, явились не смешиваясь и не разделяясь, ибо тварная природа человека воипостазирована в Божественной Личности Христа. Именно такой вид соединения несоединимого и можно назвать иконой.
Икона – не символ, не аллегория и не знак, ибо ее задача явить отличие, одновременно с единством. Поэтому икона сама по себе будучи катафатична, являет апофатику, т.е. будучи явной и видимой, являет неявное и невидимое.
Икона как описывающая Бога достойна почитания, однако, не достойна поклонения, ибо поклонения достоин только Бог. Прикладываясь к иконе, человек в одном движении сочетает два действия: принятие иконы и как бы отвержение иконы. Как в разговоре мы рады словам любви, однако любим не слова, а того от кого и кому мы преподносим эти слова. Слова о любви полны энергии любви, но не являются самой Любовью.
Впоследствии вид энергии, которой исполнены иконы, был назван св. Григорием Паламой – нетварными энергиями, несущими неприступное существо Бога, и изображая Бога в твари и обожая творение, но не по сути, а по благодати. Икона полна благодати, т.к. является проводником нетварных энергий, воипостазирующих тварь, и икона изображает Спасителя, как явление Бога или обоженную личность, как явление святого. Поэтому икону можно назвать образом премудрости Божьей, и без богословского понимания она существовать не может.
Икона как бы расколота в собственном предназначении, потому что тварное не может вместить нетварного Творца, не разрушив своей собственной структуры. Потому икона обладает таким странным живописным языком, ибо изображает не часть, а целое, но целое в его силе, а не сути.
Разрывность, не гармоничность, двухмерность, вывернутость, иногда даже грубость, не соблазнительность и не прелестность – необходимые атрибуты языка иконы. Икона парадоксальным образом должна не являть Творца, чтобы не стать языческим символом, и в то же время являть Его, чтобы не стать мусульманским орнаментом. Икона осуществила эту задачу, изображая именно Лик, где лик является местом встречи двух природ, но не в их сущностном, а в воипостазированном аспекте. Икона одновременно открыта и закрыта, это не открытое окно как идол, и не закрытая дверь орнаментализма, это стекло или зерцало, пропускающее свет, но не пропускающее предметы. Икона – материализующийся Свет и осветляющаяся материя.
Иконы не может быть без диалога личностей, разделенных в лицах, но единых во взаимообщении. Икона разрушила вечное возвращение архаики, ее следование архетипам. Икона явила свободу личности от вражьей работы, ради трудничества Богу.
Если в личности отображена личность Бога, то почему же ее нельзя изобразить, ведь все творение и есть разговор с Богом.
Сосредоточением «иконного мышления» является православное богослужение. Оно отличается от богослужения иудеев и мусульман, присутствием кроме книжной составляющей, еще и таинства. Христианское богослужение это именно таинство Боговоплощения. Именно в этом смысле оно «иконно», но можно сказать, что Евхаристия наивысшая икона, или икона икон, как и Сам Христос был Логос логосов, Смысл смыслов. Ведь не в том цель, чтобы изобразить святость на доске или ином предмете, а чтобы в самом человеке изобразился Бог. Сам человек призван быть иконой, икона же на доске, это икона иконы. Иконность литургии в ее тайноводстве. Икона учит глубже, непосредственней и таинственней, нежели книга.
Святые дары – самая удивительная Икона в мире, т.к. в Них иконность истончается, до ее исчезновения, так что под видом хлеба и вина являются не икона, а подлинное присутствие Тела Христова.
Православное богослужение, кардинально отличаясь от ритуализма архаики и церемониализма язычества, но странным образом именно в литургии любая жертва находят себе оправдание, как прообраз Жертвы Христа.
Как и иконопись, богослужение выработало свой особенный язык и мелодическую основу. И точно так же, как и иконопись, она подвергается влияниям, размывающим это своеобразие. Различные песенные и композиторские литургии, хотя и не умаляют таинства, однако совершенно по иному расставляют смысловые акценты, привнося в богослужение элементы концерта, что отвлекает от таинственной гармонии привлечением к гармонии явной. «Рахманинов» это красиво, но не прекрасно.
В связи с «иконностью» православного мышления, внутри Церкви весьма своеобразное отношение к «красоте». Идеалом красоты является не внешнее благолепие и соразмерность, а способность человека удерживать, хранить и являть нетварные Божии энергии. Таким образом, чем «иконней» жизнь человека, тем она прекрасней. При этом внешне человек может иметь самый безобразный или даже не опрятный вид, например, у юродивого. Но, тем не менее, взгляд ищущий «икону» улавливает эту внутреннюю красоту и поражается ее удивительным видом. Поэтому самый известный сборник аскетических трудов носит название «Красотолюбие» (Филокалия), что не совсем точно перевели как «Добротолюбие». Внешняя же красота чаще всего затрудняет видение этой внутренней Красоты, почему и вызывает весьма осторожное или подозрительное отношение у верующего человека.
Эстетика может быть средством, но, ни в коем случае не целью созерцания, иначе теряется самое главное – причастие.
Икона открывает не напряжение нестыковкой внутри нашего мира, что и рождает как этику, так и эстетику, а нестыковку между тварным и божественным мирами, что обнажает онтологию. В этом ракурсе православная икона изображает не вырезанный кусок этого мира, а весь этот мир в его концентрированном виде при встрече с миром тем. Красивая же картина изображает момент, отрезок или эпоху этой временной жизни; тогда как икона изображает всю жизнь из вечности.
Православие центрально.
4. Постхристианское искусство
А) Протестанская иконоклазмия
Католический запад, интуитивно держащийся за иконопочитание, не приобрел прививку иконоборчества и не поспевал за тонкостью богословия восточной ортодоксии. Так в частности Запад так и не понял этого тонкого различия между почитанием и поклонением в иконе. Поэтому, когда на католиков обрушилась критика протестантов в идолопоклонстве, католики не смогли четко защитить иконопочитание. Это же привело к игнорированию особого языка иконы, что способствовало гармонизации и украшательству иконописного языка, превращая иконописный язык в живописный.
Католическая иконоклазмия в виде протестантства строилась на иных основаниях, чем ортодоксальная в виде иконоборчества. Протестанты видели за иконой именно аллегорическую картинку, поэтому не отрицали ее педагогического, или психологического воздействия. Однако отрицали в ней присутствие благодатных сил, и соответственно, почитали ее не больше, чем фотографию близких людей. Икона может быть только иллюстрацией, картинкой, иначе, с точки зрения протестантизма, она тут же превращается в фетиш.
Иконы протестанты заменили душевными красивыми и максимально реалистическими рисунками.
Хотя внешне протестантизм использует доводы иудаизма, и даже ссылки у «евангелистов» идут исключительно на Ветхий завет, внутренняя же причина совершенно другая.
Протестантизм – это упрощение христианства, его выхолащивание, замена «духовности» «душевностью». Вместе со Святым Преданием протестантизм отбросил и святоотеческое богословие, и аскетику, так что атака на иконопочитание была только одним из следствий всеобщего оскудения духа.
Протестант, внимательный к собственным душевным переживаниям и чувствам, не чувствителен ко всему спектру духовных проявлений. Как ни странно, но обвиняя ортодоксальное христианство в язычестве, протестантизм явил из своих недр многочисленных идолов, казалось бы, даже вопреки исходным намерениям. Начав с морализма, протестантский взгляд на мир впоследствии породил любовь к гламуру.
Протестантский запад с его перекошенной концентрацией на личности привел пасомых к необходимости экономической и комфортной независимости каждого, через что перекрыл аскетическое и мистическое, т.е. иконное ортодоксальное восприятие, так что изгнанные прежде духи злобы, стали возвращаться в человека.
Если нет иконы, то Христос – это очень удачная метафора всего того, что человек принимает за хорошее. Разве плохо жить в мире, свободе и согласии здесь на земле? А если это хорошо, то это и есть Божье, а значит именно Богом, освящен институт комфорта и потребления.
Протестантство – это вывернутый аллегоризм, поскольку застыл где-то посредине между иудаизмом и христианством, отбросив у каждого из них самое важное, а восприняв самое не важное.
Протестантство вместе с иконой потеряло и церковные таинства, и по необходимости вернулось к Книге, как единственному источнику веры и общению с Богом. При этом протестанты всегда упускают из виду, что Евангелие, в отличие от Ветхого Завета или Корана, не пророческая книга, а Книга-Икона. Поэтому православные могут отдавать честь Евангелию, даже не открывая Его. Ведь смысл Евангелия не в словах, а в Божьей благодатной тишине, поскольку Сам Христос Слово раньше всех слов. Протестанты, знающие Евангелие лучше православных, уподобляются людям, видящие деревья, но не видящие леса. Если бы евангельский текст исчез, то православие бы сохранилось, а протестантизм – нет. Протестантские кирхи, церкви с обрубленным алтарем, с вечно закрытыми царскими вратами. Если синагога или мечеть это недолет до Бога, то кирхи – перелет.
Протестантские «церкви» подобны неким осколкам когда-то целого, но разбитого сосуда или здания. Они как бы случайные фрагменты некого грандиозного панно, срезы на разной глубине одного чертежа. Причем эта случайность заложена в идеологии «нового времени», что и обслуживал протестантизм.
Протестантизм случаен.
Б) Гуманистическая иконоклазмия
Эпоха «возрождения» послужила толчком для возникновения не только религиозной реформации, но и так называемой «современной», «западной» науки и искусства. Обе эти ветви, берущие свое начало в этой эпохе предполагали как бы возрождение утерянного языческого знания, уничтоженного христианской церковью.
На самом деле если язычество и возродилось, то в усеченном, виде, исключая реальность невидимого духовного мира, и, постулируя приоритет видимого и материального начал.
Символический язык стал ведущим методом и художественного и научного творчества, в гуманистическую эпоху, с той только разницей, что символы символизировали не духов, а явления этого мира.
Если язычество, использовало символ для соединения субъекта и объекта, что и называлось созерцанием, то наука последовательно запрещает соединение субъекта и объекта.
Из-за такого положения в собственном фундаменте наука очень не уверенно себя чувствует на краю, то есть в самом начале и конце процессов. Фактически во всех своих направлениях она уже подошла к краю, где ей либо необходимо признать наличие духовного мира, либо самоустранится. Наука иконоклазмична, поскольку ведет диалог с природой, не зная, откуда взялось то, чьи законы она изучает. Наука – вырожденный символический пантеизм, выдающий локальные вырожденные законы неорганики, за вселенские законы действующие всегда и везде.
Наука стыдливо пантеистична, и по мере размытия ее материалистической основы в современном мире, ей все труднее удерживать свои строгие принципы, не проникая в иные, не материалистические разделы знания.
Искусство, весьма отлично от науки как своей формой, как своими методами, так и своим содержанием. Однако, тем не менее, имеет с ней-то общее положение, что не стремится вырваться за пределы тварного мира.
Рамка в искусстве, то же, что и закон в науке, вычленяет фрагмент этого мира и отделяет субъект от объекта, автора от произведения, создавать иллюзию присутствия части мира.
Причем именно в этом же ключе интерпретируются и все проявления творчества предыдущих эпох, при этом объявляемые предтечами современного искусства.
Прием этот приводит к акцентированию на видимом мире. Этим задается совсем другая конфигурация внутреннего творческого конфликта и напряжения. Создается своеобразная мифология мифологии, когда миф теряет свою реальность, и становится «мифичным», уже в современном понимании этого слова, неким вымыслом.
Искусствоведческий подход к иконам иконоклазмичен, сама попытка вырвать икону из храмового пространства и поместить ее в музей, наряду с иными «произведениями искусства», разрушает сам смысл иконы, переводя ее онтологический статус, в этический, или того хуже в эстетический аспект.
Гуманизм полностью утратил понятие «священного», а соответственно само понятие «тайны», однако имея корни в христианском мышлении вместо «тайны» несет в своем основании выродившееся понятие «секрет». Различие в том, что «тайна» относится к священному и к вечности, а «секрет» к земному и ко времени. Гуманизм весь целенаправлен на раскрытие самых разнообразных секретов, где бы то ни было, и власть в «гуманистических цивилизациях» принадлежит не «таинственно помазанным на царство», а выбранным «секретными процедурами» людям и «секретным службам».
Гуманизм полон церемонизма, хотя «сакральное» изгнано, однако многочисленные ее остатки, сохранившиеся самым случайным образом, сохраняются весьма тщательно. Отрицая необходимость над мирной «Жертвы», гуманизм, тем не менее болезненно пристрастен к любому проявлению насилия. Жертва гуманизму приносится, но как-то странно, в многочисленных войнах, авто-авио и других катастрофах, природных катаклизмах, насилием преступников. Все это тщательно собирается новостными агентами и преподносится многочисленным потребителям. Смотреть кино или новости с их постелями, мертвецами и насилием, тоже своеобразная неоязыческая церемония, возрождающее языческое понимание зрелищ, только без всякого ощущения вечности.
Гуманизм временен.
В) Постмодернистская иконоклазмия
В постмодерне отчетливо просматривается упрощенный, вырожденный архаизм. Постмодернизм все хочет свернуть в первичный комбинаторный ком с нулевым основанием.
Постмодернизм покушается на все границы, законы, рамки и понятия человека. Он покушается на сами человеческие границы, т.е. на представление человека о себе, как отграниченного от этого мира. Архаика неимоверными усилиями старалась отделить человека от всего другого, теперь другое врывается в человека и рушит в нем все перегородки. Поскольку проблема сохранения границ – это проблема защиты от безумия, то задача постмодерна сделать безумие нормой. Архаичный человек, с цивилизаторской точки зрения совершенно безумен, поскольку мыслит тождественными противоположные вещи. Постмодернистский человек мыслит тождественные вещи – противоположными.
В постмодернизме ни о каком общении не может идти речь, как не может идти речь ни о каком положительном знании. Постмодерн последовательно негативен. В этом ключе постмодернизм ближе всего к буддизму.
Вообще влияние буддизма все более возрастает на современные умы, и в этом виноват не сам буддизм, а современный мир, в своем движении догоняющий буддизм. Ведь буддизмом можно считать попытку индуизма вернуться к своим архаическим корням, порвав с мифологизмом. Индуисты так же относятся к буддизму, как язычники к архаике, и как модернисты к постмодерну – это «тихий ужас». Тем не менее, буддизм, особенно в виде «дзена», непонятным образом пленяет западный эстетствующий бомонд и морализирующий истеблишмент. Именно через буддизм современные западные интеллектуалы ищут ключи к построению искусственного разума. Вообще размытие границы между фоном и фигурой, провозглашаемые «фрактальной логикой», объявляются новым прорывом, и с удовольствием обнаруживают сходство с дзэновскими коэнами. Буддизм в силу своего негативизма и скрытого архаизма достаточно легко абсорбирует в себя те языческие культы, с которыми сталкивается. Наибольший успех он имел именно в тех странах, где архаизм не перерос в «цивилизованное язычество», а принял форму магическо-шаманских культов. В конце концов, буддизм, переработанный китайско-тибетским архаико-языческим боно-даоско-конфуцианским мышлением, явил буддийскую школу «Чан», оформленную японским суицидальным сознанием в виде «дзен-буддизма», в котором и находит себе опору зарождающееся постмодернистское мышление в «прогрессивных» странах запада.
Постмодернизм наиболее иконоклазмичен, поскольку исключает саму возможность общения. Постмодерн открывает сетевое мышление. Все связаны со всеми, и в итоге никто не связан ни с кем.
Постмодернизм воспроизводит комбинаторику архаичных знаков, но уже без ужаса, стоящего за ним, а просто с пустотой, что, впрочем, обратная сторона ужаса. Если в архаике почиталась женская голова без лица, то в постмодернизме – женское маска без головы.
Постмодерн с необходимостью вернется к ритуальным действиям со знаками. Не имея центра, не имея стержня, не имея ствола и не имея смысла, постмодерн столкнется с первобытным ужасом небытия и хаоса, которые они по наивности думают приручить, или, ожидая, что беспорядок сам привнесет им упорядоченность. Чтобы хоть как-то оградится от безумия, постмодерн зацепится за ритуал, только связанный уже не с человеческим естеством, а с естеством технократического характера, а затем потребует этот технократический ритуал для обязательного глобалистического исполнения.
Постмодернизм провален.
5. Заключение
В России иконы входят в моду. Если на Западе это все же экзотика, то у нас иконы можно встретить за стеклом автомобиля, на киосочных календариках и открытках, в виде ковриков и гобеленов, в виде наклеек на пасхальные яйца, и просто наклеек, уже не говоря об ювелирных украшениях, и тому подобном.
Внутри самой православной Церкви достаточно разнообразие стилей и школ иконописи, иконами от потолка до пола заставлены церковные лавки.
Какой смысл вкладывают люди в приобретение икон, и зачем они сейчас людям? Видят ли они в них окно в Горняя, или это просто обереги от сглаза; приобретают ли как красивые картинки, или стараются избежать как идолов; признают ли как дань историческому прошлому или абсолютно равнодушны.
Обычно икону воспринимают как предмет искусства и, следовательно, предмет эстетического восприятия. До такого состояния икону начинали доводить еще с петровских времен, и завершили этот процесс ко времени «развитого социализма». В этом качестве икона и стала экспонатом коллекций частных владельцев и музеев.
Икона – это след рывка к Красоте, и она красива не сам по себе, а именно вследствие этого рывка. Дух это всегда рывок. Икона одновременно ужасна и прекрасна. Ужасно разрывом с этим миром, а прекрасна – причащением мира смысла.
Душевное же никуда не рвется, и, не замечая на самом деле Прекрасного, принимает ужасное в иконе за прекрасное. В этом грубая бестактность эстетизма, которая готова превратить в эстетику даже вид Креста.
Если символически рассматривать историю человечества как мировую гору, то на ее вершине стоит Крест Господень и к нему прибита Икона. Справа и слева от вершины восходя и нисходя следуют исторические эпохи. Восходят дохристианские, нисходят постхристианские. И каждый камень на горе – человеческое мнение и представление, т.е. человеческое слово.
Икона единственный реальный универсализирующий принцип, вершина гения человека в сотворчестве с воплощенным Богом.
Только Крест Господень смог соединить несоединимое в Единство. «Увидели острова и ужаснулись, концы земли затрепетали. Они сблизились и сошлись; каждый помогает своему товарищу и говорит своему брату: «крепись!» Кузнец ободряет плавильщика, разглаживающего листы молотом – кующего на наковальне, говоря о спайке: «хороша»; и укрепляет гвоздями, чтобы было твердо» (Ис. 41.5 – 7).
Икона вечна.