Живые камни

 

Пришла беда неминучая — затыкай дыру онучею.

Русская пословица

Мда, не так себе Максим представлял полет на вертолете, который внутри больше походил на пыльный сарай. Вдоль бортов шло несколько грязных откидных сидений, которые тут же заняли ржущие мужики, в хвосте стояли какие-то коробки и ящики, а все остальное пространство занимали стоящие как в автобусе люди. При этом никакого намека на какие-то поручи и перила и в помине не было, одни железные покатые стены. Дверей в кабину пилотов вообще не существовало. Рядом с Максимом сидела тетка с детским надгробным памятником, чьи сваренные углы грозились порвать Максиму куртку, а в лицо Максиму дышала огромная зубастая овчарка с длинным розовым языком.

Сначала Максим старался смотреть в иллюминаторы напротив в зазоре галдящих мужиков, на увядающий осенний лес с блестками многочисленных сибирских проток и ржавыми пятнами болот, но мужики качались, поворачивались, и тоскливый болотный пейзаж периодически пропадал. Тогда Максим попытался вывернуть шею, чтобы посмотреть в иллюминатор за своей спиной, но и это ему не удалось.

В итоге ему пришлось прикрыть глаза и размышлять о причинах, приведших его в этот гремящий, воющий и летящий механизм.

Как известно, колхоз – дело добровольное, и когда декан их факультета объявил о добровольно-принудительном участии студентов старших курсов в переписи населения, Максим решил проигнорировать это мероприятие по причине других более увлекательных и полезных дел. Все это кончилось вызовом к декану, который после вступления: «Значит, мы игнорируем добровольную перепись?», испортил настроение Максиму надолго. По декану выходило, что если Максим не реабилитируется, не проведет образцовую перепись в особо отдаленном районе, то ни о каком завершении учебного заведения не может быть и речи.

И вот, после краткого инструктажа, Максима в наказание отправили на перепись в деревушку рядом с нефтяным вахтенным поселком. Попасть туда можно было только вертолетом. Вахтовиков как-то переписывала контора, а вот старую деревню, домов в двадцать, в нескольких километрах от которой буровики и бурили свои скважины, и необходимо было переписать. Все атрибуты переписчика Максим тут же отдал сокурсникам, с собою же прихватил только бланки опроса и папку с гелиевой ручкой.

Вертолет летал на точку два раза в неделю, прилетал утром, а улетал в обед, поэтому Максиму необходимо было быстро переписать всех жителей за это время. Впрочем, по малолюдству, как ему объяснили, это было сделать не так сложно.

Настроение у Максима было самое прескверное. Чем дальше он удалялся от дома, тем больше чувство тревоги овладевало им. А если что случится, а если что сломается? Оттуда даже пешком домой не придешь, сотни верст непроходимых болот. Максим чувствовал неприязнь не только к этому вертолету, уносившему его неизвестно куда, но и заранее к тем людям, кого он летел насильно переписывать.

Тем не менее незаметно для себя, убаюканный зверским шумом и свистом винтов, Максим заснул и очнулся, когда почувствовал толчок приземления.

Толпа, толкаясь, вывалилась из вертолета, и последним из чрева железной стрекозы вышел студент, прижимая к себе папку с переписными листами. Толпа побежала к стоящему у края вертолетной площадки вахтовому, так сказать, автобусу на базе «Урала», а Максим стал оглядываться вокруг, прижимая рукой кепку к голове, чтобы ее не снес ветер от останавливающихся винтов. Окружающий вид не прибавил очков хмурому настроению переписчика.

Вертолетная площадка представляла собой несколько брошенных бетонных плит, плохо состыкованных друг к другу, на краю дремучего сосняка со смешанным лиственным лесом. Напротив него, у края бетона, там, где урча уезжал вахтенный автобус, простиралась бездонная лужа, окормленная непроходимой грязью. За лужей начиналась разбитая вездеходами колея, что вела через единственную деревенскую улицу примерно с двадцатью домами, окруженными всё той же чащею. Некоторые из домов щурились заколоченными глазницами окон, что обещало Максиму меньше работы.

На краю бетонной плиты сидела чумазая девчушка лет двенадцати, булькая сапогами в луже и кидая туда камушки. Увидев неуверенно стоящего Макса, девчушка подскочила к нему и стала дергать за рукав куртки:

– Дядя вахта, дай десять рублей.

– Девочка, иди к своим родителям, скажи, что грядет перепись населения. – одернул ее Максим.

Девочка озорно блеснула косенькими черными глазенками и нарисовала на бетонной пыли грязным пальцем два квадратика и два крестика, один внутри одного квадратика, а другой наверху другого.

– Вот, дядя, угадайте, первый квадратик мама, а второй – папа, что это значит?

– Не знаю, что это такое, — отмахнулся студент.

Девочка счастливо засмеялась.

– Тогда с вас двадцать рублей. Это значит, могилка и тюрьма, папа убил маму. Маму похоронили, а папу посадили в тюрьму за это.

Надо признаться, Максим впечатлился изощренностью детской символизации и, пошарив в кармане, дал девочке бумажкой пятьдесят рублей. Девочка схватила деньги и побежала по дороге, прямо посреди лужи, доходившей ей до колена. От этого зрелища Максу стало совсем плохо, представляя заранее тот ужасный контингент диких людей, с которыми ему теперь придется столкнуться.

Максим с сомнением посмотрел на свои лакированные штиблеты с длинными носами и, вздохнув, вступил в грязное месиво. К счастью, кое-где по краю улицы шли деревянные мостки, но тоже частично сгнившие, а частично просто отсутствующие.

Рано или поздно, но Максим подошел к близлежащему дому, который больше напоминал покосившийся старый сарай. Окошки начинались из-под земли, сама изба как-то выкобенилась, потеряла прямоугольную форму, ее повело немного вбок и вниз. Крыша щербатилась провалами, калитка отсутствовала, перекошенное крыльцо венчала кривая дверь, обитая каким-то старым одеялом с вылезшей из самых разных мест желтой ватой.

Максим кашлянул и громко постучал по косяку. За дверью что-то загремело, и через некоторое время она открылась, явив на пороге бабку.

Если бы Максим решил вообразить себе бабу Ягу, то он вообразил бы ее именно так. Бабка была без одного глаза, с бородавкой на носу, с жестким ворсом седых волос на подбородке и с одним желтым клыком, что торчал из приветливо улыбающегося пустого рта.

– Тябе чё, касатик? – спросила бабка, посвечивая единственным глазом и единственным зубом.

Максим решил действовать четко по инструкции: разговаривать кратко, ясно, вежливо, но официально. От приглашения попить чайку или поесть отказываться, твердо ссылаясь на загруженность. Записывать ответы со слов любого вызвавшегося отвечать первым. Документы никакие не спрашивать. Все вопросы задавать точно по бумажкам и в той же последовательности. Если человек не отвечает, ставить пропуск. Переписчик – представитель государства и должен не ронять свой авторитет, разъясняя важность целей и задач переписи.

– Я, бабушка, государственный переписчик, пришел осуществлять государственную перепись, чтобы переписать по месту жительства всех переписываемых…

Максим запутался в собственных словах и замолчал, думая как продолжать диалог дальше.

– Вона како, — обрадовалась бабка, — заходь, заходь, айдате, дождаласи-таки. Эвано, чё, а я исполохнуласи, а оно вона како — перепися. Поди ж вы, первой хто о бабке вспомнили за скоко годов-то. А я стара, думала, варнак итить, помирать собралася.

Максим последовал вслед за увлекающей его и охающей бабкой вглубь дома и через небольшие сени оказался в единственной комнате, ударившись главой об косяк.

– Да вы седайти, восподин дорогой, — бабка подвинула к Максиму стул возле обшарпанного стола и с умилением уставилась на него единственным глазом. — Вы громче грите, а то я, вишь-ка, глуха, сляпа, ногами слаба, да руки ходуном ходють. Вот гость-то нежанный, вот радость-то в дом.

Максим, пока бабка причитала, рассматривал комнату. Стены белены прямо по бревнам, но давно посерели. Паутина по углам. У дверей большая печь, чугунная кровать, сундук в углу, обитый полосками железа, стул и табуретки, вот и весь скарб. Чуть пахло плесенью и животными.

– Доверяете вы мне, как переписчику? – спросил для проформы Максим, раскладывая бумаги на столе и доставая казенную гелиевую ручку, только которой и можно было заполнять бланки переписи.

– Ага, доверям, как не доверям.

– Какое ваше ФИО? – солидно просил Максим.

– Какое ФИО? А, кличут како? Да тако и кличучи: Авдотья Никитична Чалдонова. Да уж како за дявяносто годков, никогда ни думала, ни гадала, чё стоко проживу. Эвоно како. Токо точнехонько не сказу, сколь годков, не знам, годки потерялись, что деется не вем. Радиво-то ране было, как не быть, а тапереча проводов нету. Вот таки дела.

– Какой пол у вас?

– А какой пол, касатик? Да не вишь чё ли, добрый человек, знамо, древянны пол. Был крашенны когда-ть. Да вот весь пощербалчи.

Максим отложил ручку и внимательно посмотрел на бабку.

– Бабушка, у меня времени не так много. Но я не могу сам выдумывать, мне нужно отвечать только с ваших слов, иначе мне придется поставить прочерк, и у вас вообще не будет пола.

– Ой, вы милой, напужал бабку, знамо дело бабка глухомань. Ага. Тако и царапай, пол, мол — бабкин.

– Дата рождения?

– Дак я ж грить, чаво не знать, тово не знать, врати не буду. И спросити не у ково. Вот тута весь и сказ. Документу у миня, милок, тож никаково нету. В колхозе не давали, а опосля и забыли, тако и живем, хлеб жуем, без документу.

– Место рождения?

– Родилася где? Тутошные мы, чё ни на чё есть.

– Состояние в браке?

– Не, вы про энто не спрашивайте, восподин дорогой. Было чё, а считай ни чё и не было. Чаво тако было, сама не понимаю, чаво от меня хотели, тако и не сказали, а все одно померли. Помоги им Богъ.

– Гражданство?

– И чё, тутошные мы и есть.

– Ваша национальность?

– Пиши, тож, чё тутошные.

– Ваше образование?

– Образование, у меня, милочек, тутошное. Карябать карандашиком чуть умеючи, да чё толку, коли тапереча совсем слепа, глуха, и руки вон каки, никуды не гнутьси.

– Владеете языками?

– Знамо владею, один язык-то и осталси, ничем другим владети уж и не можу.

Тут Максим вспомнил, что он пропустил самое важное:

– Вы должны перечислить, кто живет еще с вами в доме и в каком родстве они к вам находятся.

– Хто живет в дому-то? Энто записывай милок, без разговору, народу-то много живет. Во, вижу, навострился, знамо дело, перепися, тута всё учитывай, дело государственно. Значитси такоси, я сама стара живу, небо копчу, энто уж переписано. Потом еще Есаул усатый со мной живеть.

Максим в растерянности оглянулся, мене всего ожидая, что тут живет какой-то есаул.

– Да вона он, я ж ево у собак отбила еще кутенком, от лютой смерти спасли, — бабка показала вниз рукой. На полу сидел огромный сибирский кот с голубыми глазами и нагло смотрел на Макса. – При Колчаке, хавался у нас един есаул. Глазки синие, такой баской, белочехи его заарестовали. Лютовали, страсть, аки псы, вот он на яво похож.

Кот действительно чем-то походил на белогвардейского есаула. Максим посмотрел в бабкины глаза, пытаясь понять, смеется над ним бабка, желая, чтобы он переписал кота, или на самом деле сумасшедшая. Но бабушка смотрела на него с неподдельным участием и желанием помочь.

– Понятно, а еще кто, кроме кота Есаула, у вас дома проживает?

– Купец Берендей. Вон он, в углу, над вами, тако строги, хозяйственны, восемь зенок у него. Шибко обидчивый, чё не так, неделями дуетси, ну и стибрить чё мастак, ну а зато у него завсегда порядок.

Максим поднял голову и увидел паутину, на которой сидел огромный паук-крестовик. Словно заметив, что о нем говорят, паук засуетился и пробежал от одного края паутины к другому.

– Все понятно, – до Макса кое-что стало доходить. – Я предполагаю, что еще у вас живут Муха-Цокотуха, Тараканище, Клоп и Вошь – меня не трожь, и много других жильцов, включая микробов.

– Еще кладушка Ряба, — продолжила мысль Максима бабка.

Услышав свое имя, из-за печки действительно вышла рябая курица и закудахтала, прохаживаясь перед котом.

– Бабушка Авдотья, — Максим постарался говорить медленно, внятно, не раздражаясь, как будто говорил ребенку, — хотя ваши питомцы действительно с вами проживают, но меня, как переписчика населения, подчеркиваю – населения, интересуют исключительно люди, а не животные. Кроме вас, какие-нибудь люди еще в этом доме живут?

– Да как же, нешто не живуть? Вы же перваво мужа маво, Силантьича, не записали.

– Вот это другое дело, — обрадовался Максим, возвращаясь к бланку переписи, — как его звать-величать?

– Аника Силантьич Чалдонов. Мы с ним на лесоповале зазнакомилиси, поди ж годков всемьдесят прошляпилось. Ой, дура была, осьмнадцати лет, Силантич меня от курева отучил-ка, како взараз плашмя фанерной то лопатой по физии заехал, тако момент охоту отбило от курева-то. Во како бывало. А потома…

– Достаточно. Больше информации не нужно, — остановил ее Максим, подумав, что такой метод отучения от табака, видимо наиболее перспективный. – Еще кто с вами живет?

– Да хто? Мама моя живет Акулина Ивановна, потом батя мой…

– Так, стоп. У вас что, еще мать жива?

– Дак и бабушка жива, как же сыночек, все живые.

Смутная догадка посетила голову Максима.

– И прапрабабушка? – осторожно спросил он.

– Все здеся, и братовья, и сестры дорогие, и детки мои невинные… — бабка вздохнула и утерла краем передника заслезившийся глаз. – Все здеся родные.

– Ага, я вас правильно понял, здесь находится вся ваша усопшая родня до седьмого колена, – решил прояснить свою догадку Максим.

– Верно, сыночек, понял. Вся родня здеся. Да токо мы все тута родные, одним миром мазаны. Вон летом рыбак наш, Петя болезный, потоп, нешто он не родня. Тоже здеси. А скоко тута народу то полегло ой-ё-ёй, как же их забывати-то, все родненькие ведь, всех записати надо, все здеси. Ждуть переписи, не дождутьси.

Максим поежился, оглядывая давным-давно беленые стены, и ему даже почудился какой-то шепоток многочисленных губ, называющих свои имена.

Максим хлопнул ладошкой по столу, чтобы выйти из этого неприятного для него состояния. Он решил оставаться предельно вежливым и логичным до конца.

– Уважаемая бабушка, вы должны понять, что если я буду переписывать всех усопших в здешней деревне, то мне придется здесь самому остаться навсегда. Вы согласны?

– Конечно, унучек, оставайси, – обрадовалась бабка. – Скоко тута переписи, страсть одна, еще твоим детишкам достанетси. Живи, невесту тябе сыщим, есть у нас одна последня девка, мала еще, да не чё, у нас быстро бабеють.

– Нет, бабушка, у меня четкие инструкции, я переписываю живых людей и не переписываю мертвых, не переписываю животных. Живые еще в этом доме проживают?

– Да, – твердо сказала бабка. – Ряша здесь живет.

– …?

Перехватив вопросительный взгляд Максима, бабка указывает на окно.

– Рябиночка моя, Ряшечка, вон она кака, ягодка к ягодке, так и горить.

– Так она же за домом растет? – возразил Максим.

– Так нешто двор не дом? Домашня земелька, и все, чё растет на ей, все тутошнее, домашне.

Максим даже растерялся от новой темы.

– Так вы, бабушка, каждому кусту в огороде имя дали?

Бабка согласно и радостно закивала головой:

– Все живое, кажный кустик и травиночка, и у кажного свое имечко, и все переписи ждут, совсем заброшены, одичали, – бабка опять всплакнула одним глазком.

– Нет, бабушка, растения переписывать мы не будем. Еще живые в доме… — вдруг новая догадка озарила мозг Максима. — Постойте-ка. А посуда и мебель в доме тоже живые? — сделал он предупредительный выстрел.

– Надо же, сыночек, до чего ж ты ушлый, зараз видно городской, – всплеснула руками бабка. – Ты же настоящый переписчик от Бога. Это ж все мои крыночки, жбанчики, блюдечки, кака от мамы, кака от добрых людей, уж скоко они пережили. Я ж с ими с утра до вечера балакаю, иной раз аж замаюсь. А есть у меня корчажка, дак вона аще остяков баяла, тако интересно грит…

– Стоп, – Максим резко оборвал бабку. – Я все понял, дальше рассказывать не надо. Всё, что в доме: животных, насекомых, мебель, посуду, вещи и все предметы, включая пылинки, считайте, что я уже переписал. Переписал я и все, что в огороде, включая растения, червячков и все ягодки с корнеплодами. Понятно? Вот и хорошо. Еще в доме кто живой есть?

Максим решил радикально включить свои рациональные возможности и закрыть так-таки эту тему.

– Есть, – еще более уверенно ответила бабка. — А дом мой старенький, тож ведь живой, болеет сильно, кости у него так ломют, пол-то перекособочило, дрынощепина-то прогнуласи и крыша-то у него поехала.

Максим испугался, как бы и у него не поехала крыша, потому что неожиданно его мысль перескочила на новый виток абстракции, на орбите которой он еще никогда не был.

– И все дома в этой деревне тоже живые? – подозрительно спросил он.

Бабушка глубоко вздохнула.

– Каки у нас красавцы дома-то были, како парни и девки, молоды, резьба нова, ставни крашены. Тапереча уж все состарилиси, болеють, тако тошнехонько. Хто сгорел али сгнил, а все ведь живые, место ведь живо, и деревня жива. Были бы руки, снова б обустроилиси. А каки судьбы у них тяжелы, чё только не пережили. Вот соседски дом-то, в пример…

– Бабушка, вы хотите сказать, — остановил ее Максим, — что вы в этой деревне знаете все дома и всю мебель в каждом доме, и каждый кустик в каждом огороде этих домов, и все эти дома, они вам как родные?

Бабка закивала головой.

– Верно, сынок, как вы грите-то баско, деревня наша, один дом большой. Замков нетути, все друг друга знать.

В этой вновь открывшейся ситуации Максим увидел для себя новые перспективы.

– Так мне и ходить никуда не надо, — обрадовался он, — вы же можете просто перечислить мне всех живущих в этой деревне, и будь здоров.

Бабка от радости аж захлопала в ладоши.

– Вот, сынок, чё я вам и толкую, чё всех переписати надобноть, все ж родны. Вот како молодец, давай я тябе чайку налью, како раз горяченьки.

– Нам бабушка не положено, – начал по инструкции отнекиваться студент.

– Дак работу таку делати государствену, это ж како же не положено? Всех переписати, таково отродяси нихто не делал. Ой-ёй-ёй, все же одичали совсем, нихто друг друга не знат, как же без чайку-то. Если все друг друга знать будуть, то и войны не будеть, и все живы будуть.

– Ладно, — дал слабину Максим и впервые почувствовал важность своей деятельности. Пока бабка ставила на стол сомнительного вида чашки с отбитыми краями, внимание Максима привлекли комары, бившиеся об стекло окна.

– Бабушка, а как же гнус: комары, мошки всякие, вы их не убиваете? Что вы войну с комарами не ведете?

– Да вы чё? – замахала рукой бабка. – Они кровь дурну высасывать. Лишнего не возьмуть, не вахта. Быват сама в лес кандышляю, чё бы легшее стало. А если не хошь, то они и не кусат. Мы никого не убивам, разве чё, нужда кака, тогдать просишь жизнь другово, а вон по любви к тябе соглашаетси. А коли меня попросют, и я свою жизь за другово отдам.

– А в лес ведь ходите, по грибы там, ягоды, охота, рыбалка? – спросил снова Максим, отхлебывая подозрительного вида горячую жидкость, тем не менее приятно освежающую.

– Чё-вы, милай, – замахала рукой бабка, – како можно у зверюшек грибки да ягодки забирати, это ж еду тибрить у родных. Человек с огорода кормитьси должон и не из лесу брать. Разе можо. Я ж, наоворот, туды гостинцы носила, покудова ноги ходили. Зверюшкам-то, птичкам, тяжельше, чё нам. А радости тогда сколько, и птички прилетають, и змейки ползуть, и зайчики, кого токо нет.

Что-то опять у Максима не срасталось в голове:

– И медведи приходят?

– Когдать и Потап прийтить, его тутошние места, тож старый стал, тапереча вахтовиков шугается.

– А волки?

– И волки быват, уйтить. Всех «вахта» пуганула, шумно, грязно стало. У нас ране на дороге цветочки росли, а нонче колдобины колдобятси. Како жалко дороженьку, како у ей нутро болит, жаловаетси часто. Сосет вахта кровушку земли, лишку брать стали, беда может пойтить. Лес жалуетси, и болото тоже тако жалуетси.

Максим даже перестал пить чай, и его рациональный ум, понял, что они перешли опять новую границу и вопрос о переписи повисает в воздухе.

– Так у нас вся Сибирь в лесах и болотах, они тоже живые и тоже ваши домашние?

– А како же, касатик. Сибиря – дом наш, всё родное. Сибиря он како отец, строгий такой, воспитыват, утишат усех, любово принимае, широка у нево душа.

– А Российская Федерация? – осторожно сделал следующий шаг Максим.

– Русь-матушка – мать нам всем. Так они ж и поженилиси, исперва сваталися, приглядывалися, сватов посылали, а уж како Русь-то наша красавица влюбиласи, тако и послала Ермака Тимофееча со товарищи, тута все и сладилося. Скоко уже вместе живуть, душа в душу, любо дорого смотрети, помогат друг дружке, так я рада за них, прямо утешение душе.

Максим отодвинул чашку от себя.

– А другие страны с вами живут? – в лоб спросил он.

Бабушка удивленно и даже разочаровано посмотрела на переписчика.

– Ах, да, — спохватился Максим, — чего это я туплю. Земля ведь мать нам всем, дом родной. Она, наверно, жалуется вам на нас?

Высказавшись, Максим мрачно задумался, тарабаня пальцами по столу. Процесс переписи превращался в нечто невыполнимое. Тем более что новая мысль с треском ломала очередную перегородку в его сознании.

– А другие планеты тоже здесь живут?

– Звездочки-то? Ой, сынок, как же я их все люблю, они такие дружны, и такой у них порядочек. Так они нам помочь хотять. Все бают, бают, чё им сверху видноть. Это же доченьки небушка, что обнимат всех нас. Так они хотять, чёбы на них внимание обратили, и у кажной звездочки имечко ведь есть.

– Все понятно. Небо супруг Матери-сырой земли. Все, что на земле находится, — дом наш родной. На небе Солнце, Луна, планеты, звезды, галактики, квазары, черные дыры, все живут дружно. Все вместе – это Вселенная. Вот теперь все, – Максим устало и довольно откинулся на скрипучем стуле и закинул руки за голову. В его сознании воцарилась тишина, он закрыл папку с переписными листами. – Считайте, бабушка, мы всю вселенную переписали. Всё, перепись окончилась.

Максим опустил руки и хлопнул папкой по столу так, что кот убежал под стул, курица закудахтала, а паук Берендей уполз в темный угол.

– Как же, миленькой вы мой, – переполошилась бабка. – А како же ангелочки? Их, како же не переписывати? Они же кажному человечку помогат, они ж так трудютси, скоко для нас делають.

Максим вытер пот со лба, про ангелов он как-то забыл.

– И чертей тоже переписывать? – ужаснулся он.

Бабка поморщилась и задумалась.

– Вражья сила, ох и лютая, и злобы у нее страсть скоко. Вот их бы воля, они б кажного человека та тыщи кусочков разодрали, а опосля кажный энтот кусочек еще на тыщи. Во, кака злоба. Богъ не даеть. Но тоже переписывать надо, все Божьи твари.

– Хорошо, переписали ангельскую и вражью силу, и теперь все? Нет больше никого? Всех переписали? Никого здесь больше нет? – Максим уже превысил пределы своей фантазии и умственных возможностей.

– Да как же? – у бабки показалась в глазу слезинка. – А Боженька?

–И Бог здесь живет? – искренне поразился Максим.

– Дак вон же Он, зрит на нас с Мамочкой своей, ягодкой ненаглядной.

Максим повернулся туда, куда перекрестилась старушка, и увидел в углу, не замеченную им ранее, на полочке старую икону Богородицы с младенцем Христом на чистом полотенце.

– Тако Он переживат за усех нас, тако переживат, чё жизь готов отдать, – продолжила бабка. — И како Матерь-то Божья за нас болезнуеть, как же слезки то Её текуть, чё забыли Её с божественным сыночком совсем. Не ухаживам за творением яво, токо все соки сосем, дома такой беспорядочек.

Максим еще раз с уважением посмотрел на икону и, даже привстав со стула, кивнул в знак приветствия.

В этот момент в комнату вбежала косенькая девочка и протянула бабушке кулек с гранулами «Китекэта», купленного на развес.

– Вот заботница моя, печенюшки бабке покупат в сельпо, мы тако их все любим, такие сытны. Вахта помогат, денежку сиротке дает. Вот и невестушка, подрастет чуток, и бери её в супружницы, така работяща, така красавица, не грамотна токо. Ей бы учена мужа такова.

Девочка засмущалась, прижалась к бабке и еще больше окосела.

Бабка поставила на стол три блюдца и рассыпала каждому немного китекэтного корма, затем посыпала кошке и потолкла его же курице. В свое же блюдце налила чайку, видать, чтобы «печенюшки» размокли. Девочка, болтая ногами и смачно хрустя, быстро расправилась со своей порцией, и Максим подвинул к ней своё блюдце.

– Правда, что у нее папа маму убил? – спросил он у бабушки.

Бабушка погладила волосенки девочки и поцеловала ее в макушку.

– Все у нас живуть.

Охая, бабка, достав с печки тетрадный листок бумаги и красный карандаш, положила их перед девочкой.

Девочка тут же нарисовала квадратик с крестиком внутри и квадратик с крестиком сверху, и протянула листок Максиму.

– Угадаешь, вахта, что это значит, пойду за тебя, – игриво сказала она.

– А это значит окно бабушкиного дома, из которого видно храмик на горизонте, — ответил Максим.

Девочка счастливо засмеялась и убежала на улицу.

– А ты ж верно, милай, сказал, вот вумный какой. Этоть я ж ей загадку загадала. Тут велика мудрость Божья: дом и домовина. Дом посреди мира и мир посреди дома. Потому и беды кругом, чё дома не видють. Девка мала, а вразумела.

– Я пойду, наверное, — сказал Максим, вставая со стула, — спасибо вам за угощение и за перепись. Знаете, бабушка, а хотите наш институт над вашим домом шефство возьмет? – Зачем-то ляпнул он.

– Ой, да конечно ж, внучок, – вздохнула бабка, – это ведь теперь и твой дом родной, а то все мимо и мимо ходют, потерялись все совсем. Ты уж прости, дружочек, от одиночества это всё, – она махнула рукой и утерла слезу из единственного глаза.

Максим вышел из дома и сначала с уважением погладил его бревенчатые стены, а затем прижался к ним щекой. От бревен веяло покоем и теплом.

Максим, больше не разбирая грязи, зашагал к вертолетной площадке с пустыми бланками в папке. Какое-то щемящее чувство расставания с родными не покидало его. Ему вслед махала грязным платочком косая девочка и кричала:

– Ты угадал, «вахта» загадку, приезжай за мной, выйду за тебя, милай.