Живые камни

В последнюю ночь перед окончанием плавания на плоту со школьниками, мы остановились на песках, в месте впадения реки Чулым в Обь. Я поставил палатку на яру, с которого открывался роскошный вид на речные дали.
Спать лег пораньше, но посреди ночи проснулся и выполз из своего прибежища. Для августа была удивительно теплая ночь. Все небо светилось огоньками звезд, жавшихся к величественной стремнине Млечного пути. Слева, почти у самого горизонта, поднимался узкий серп месяца, придавая всей картине сказочно-эпический характер. Небо забрало мой сон и не отпускало меня обратно в пещеру палатки. Я смотрел на бездну, а бездна смотрела на меня, и я долго не смог выдержать этого взгляда.
Опустив глаза, стал смотреть на реку. По фарватеру мигали огоньками невидимые бакены, где-то вдали светились габаритные огни баржи, которая освещала лучом прожектора край берега в поисках створа. Справа тихонько мерцали угольки потухающего костра. Внизу, на плоту, горел бледный сигнальный фонарик, что замыкал и гармонизировал весь этот ночной хор огоньков.
Итак, завтра уже будем дома, но что-то случилось за время этого похода, что не отпускало еще меня домой, пока я не смогу этого выразить. Это «что-то» было как-то связано с плотом. Но, что?
Да, плот очень гармоничное плавсредство. Он устойчив, так сказать, очень близок к воде и создает комфортную возможность тихого созерцания проплывающих видов. Лодка слишком узка для комфорта, не так устойчива, в ней не расслабишься, и это именно средство передвижения, а не мирозрения. Корабль же горделив, высок, занят сам собой, всеми своими кубриками, рундуками, гальюнами, каютами и далек от жизни реки. Баржи слишком заняты своим огромным грузом. Плот идеальное место, чтобы думать о вечном.
Я спустился к кромке воды, где в лунном свете белел ствол дерева, когда-то принесенный сюда течением, а теперь выглаженный и выбеленный водою и ветрами, лежащий, словно кость доисторического животного.
Забравшись на него, уселся сверху, рассматривая пришвартованный к этой же коряге плот. Вот именно из таких бревен, из упавших с берега дерев, и получили начало первые плоты.
Двигаясь по Оби, сколько мы видели этих поверженных деревьев. Одни лежали по отмелям, протягивая к небу свои раскоряченные корни; другие, полу затонув, торчали над водой, раскинув в стороны обломанные ветки; третьи усыпали берега, наполовину в воде, наполовину на земле, иногда еще стараясь зеленеть. Вдоль всей береговой линии реки бесконечная древесная трагедия. Иногда я видел вдоль лопнувшее дерево, у которого одна часть уже съехала с пластом земли, а другая осталась на месте, но с целой зеленеющей кроной. Иногда дерево так аккуратно съезжало вниз, что продолжало непостижимым образом, расти уже в русле реки. Иногда, упав, не отпускала корни от берега, и, выкручивая ветки, росло, неестественно выгибаясь в сторону солнца. Что уж говорить о тех стволах, что утонув, превращаются в коряги, коими устилаются дно.
На борту плота виднелась в лунно-звездном свете надпись: «Кон-Тики».
Да, плот снова прославил и сделал геройским Тур Хейердал. В поисках райского уголка для медового месяца, он поехал в Полинезию на остров Фата-Хива, но вместо рая столкнулся с иной реальностью. На «райском острове» осталась только одна деревня, но он был полон следов жестокой борьбы трех людоедских племен, что боролись за доминирование «во время оно». Заросшие джунглями идольские капища, с жертвенниками для стока крови, поразили воображение молодожена. Там он и услышал легенду о Кон-Тики – белом бородатом боге солнца, приплывшем в Полинезию на плоту с востока и основавший здесь цивилизацию. Молодой Тур Хейердал, решил, что Кон-Тики это викинг, или другой белый европеец, сначала обосновавшийся в Южной Америке, а потом, изгнанный оттуда и переплавившийся на плоту в Полинезию. Поскольку плот плыл в Полинезию вслед солнцу – на запад, то понятно и принесенное им солнцепоклонничество.
Наверное, для Тура, желание увидеть в Кон-Тики своего соотечественника, было необходимо, чтобы сохранить в целостности свое европейско-рациональное мировоззрение при встрече с остатками иного мышления. Для него настолько было важно доказать это, что он предпринял экспедицию по пересечению океана на плоту. Так Тур «со товарищи» переплыл из Перу до полинезийских островов на судне из бальзовых бревен.
Он хотел пристать на тот же остров Фата-Хива, но плохо управляемый плот вынес их к рифу острова Тикароа. Хейердал несколько смутил местное население своим почитанием Кон-Тики, который, по объяснению католико-протестантских миссионеров, у них считали бесом, горящим в аду. Это никак не устраивало Тура, и он стал объяснять, что он почитает не бога, а только человека, предводителя отважных моряков, обожествленного только впоследствии. Если Кон-Тики и горит в аду, но не потому, что он бес, а потому что возможно грешил, но, тем не менее, достоин уважения.
Впрочем, полинезийцы не поняли его европейского желания свести таинственные вещи к простому объяснению. Даже если какой бородатый викинг и приплыл в Полинезию, и даже если его прозвали Кон-Тики, это ничего не объясняет. Объясняет сам плот, на котором приплыло солнце в лице Кон-Тики.
Вот здесь, мне показалось, был какой-то ключ. Хейердал всю жизнь пытался из себя изобразить ученого, но все его «научные» построения были насквозь мифологичны, в чем он себе так никогда и не признался. Своим геройским путешествием на плоту он хотел укрепить свою «научность», но стал почти эпической фигурой. И именно плот сотворил из него мифологическую фигуру.
Плот так прост в своей естественности и даже беззащитности, что вызывает у людей самые противоречивые чувства. Я сам ощутил это во время движения по Оби, когда у капитанов встречных судов сначала возникал смех при виде «плывущего причала», а потом какая-то зависть, что они долго провожали плот, смотря в бинокль. Плот настолько мифично-романтичен, то есть как-то бесполезен в нашем мире, что поневоле утилитарная рациональность начинает теряться и искать защиту в осмеивании, которой прикрывается тихая зависть.
Эта-то тайна и породила волну романтического восхищения после экспедиции Тура Хейердала, тогда захлестнувшая мир. Если путешественник хотел доказать, что европейцы издревле просвещали дикарей, то людей изумляла сама возможность в наш цивилизованный век жить как дикарь. Это восхищение не могло не коснуться и предельно рационального Советского Союза, достаточно вспомнить известность Юрия Сенкевича, только прикоснушегося к харизме Тура.
На этой волне в одной из новосибирских школ и был основан клуб «Кон-Тики» с организацией сплавов школьников по рекам и морям на плоту подобном хейердаловскому. Школьников, из которых школа пыталась сделать современных советских людей, плот за один сезон превращал в людей потерянных для плановой экономики. Что за притча?
Я некоторое время смотрел на небо в ожидании упавших звезд и, не дождавшись, стал следить за приближающейся баржей. Баржа выхватывала лучом из темноты прибрежный лес и частокол упавших деревьев в беспорядке нагроможденных по склону обрыва. Я посмотрел вдоль реки и изумился: мерцающее в свете луны русло реки уходило к горизонту, и там соединялось с Млечным путем, который на противоположном конце горизонта опять переходил в речку. Было ощущение, что одно перетекало в другое, охватывая весь круг вселенной.
Я вспомнил, что селькупы, местный народ, который контролировал северную и центральную часть Оби, так и считали, что Обь продолжение Млечного пути. Обь же называли – «Квай», что означало – «душа». Селькупы верили, что в истоках Оби растет таинственное древо предков, на котором живут будущие человеческие души, и упавшие деревья приносят эти души по реке к людям, а после смерти тела умерших отправляли к устью на зажженном плоту навстречу Млечному пути.
Река вообще похожа на упавшее дерево. Дерево – инобытие реки, ее вертикальный аналог. Млечный путь и есть древо предков соединяющий корнями и кроной устья и истоки рек. Обь – древо жизни Западной Сибири с расщепленным стволом Бии и Катуни, запустила свои корни в снежные вершины Алтая и упала своей кроной в Ледовитый океан.
От мыслей меня отвлек сердитый голос с баржи, который в мегафон ругал рыбаков и требовал убрать мешавший его шествию рыбацкий паузок, что был пришвартован на противоположном берегу вдоль которого шел фарватер.
Ругань прозвучала таким диссонансом среди окружающего покоя. Удивительно, но на плоту никто не ругался, а ведь в поход были взяты в основном школьные хулиганы. Если в школе они были под постоянным прицелом педагогического воздействия, то здесь они слушались с полуслова, не мешали взрослым, не вредничали, а при обращении к ним легко и охотно выполняли требуемое от них, даже самое, казалось бы неприятное, что в школе требовало постоянного контроля: подготовка еды, мытье палубы или посуды. Теперь понятно, ведь те, кто в школе себя вел как дикарь, в дикарских условиях повели себя как нормальные люди.
Был момент, когда я чуть не сорвался. Когда посреди реки мы остановили мотор, то дети тут же стали нырять с плота. Сначала все ныряли с палубы; потом забрались повыше на рундуки, затем сигали с крыши домика, затем залезли на первую перекладину мачты. Хотелось остановить эту опасную тенденцию. Смотрю на капитана плота – он кивает головой, что можно. Чтобы не превратиться в учителя, лезу сам. Мачта раскачивается, перекладина узкая и скользкая, чтобы оттолкнуться, необходимо хорошо зацепиться пальцами ног. Неверный толчок и перелом обеспечен, до воды нужно еще пролететь над палубой метра два. Реально страшно. Несколько раз пытаюсь оторваться, но чувство самосохранения тормозит. Наконец толкаюсь и лечу. Ухожу в пронизанную солнцем теплую воду все глубже и глубже, пока, наконец, меня не толкает наверх. Выныриваю: в носу вода, отбил ладошки, но не покидает чувство возвращения детства. Дети же лезут еще выше, на вторую перекладину. Всем нутром чувствуешь, что опасно, но нельзя запрещать, иначе вместо плавания на плоту, скучное школьное мероприятие. На самую верхотуру забрался только капитан, и нырнул оттуда ласточкой, раскрыв в воздухе руки и сложив их рыбкой только у самой воды.
Я отогнал воспоминание и прошелся по палубе. Нынешний плот, пройдя определенную эволюцию можно признать совершенством в своем классе: надувные бревна из ПВХ, жестко-гибкий каркас, посреди домик, на носу стол под тентом, по краям рундуки, одновременно выполняющие функции бортов. Но дело не в конструкции, сама идея плота провоцировала  и запускала какой-то древний механизм внутри человека.
Я сошел на берег и сел на полешко у остывающего костра, смотря на мерцающие угольки.
Вот, допустим, возьмем христианскую составляющую в символике плота. Плот это минимум два скрепленных дерева. Два дерева при истоке райских рек – это райский архетип. В Библии неясно как располагались по отношению друг к другу Древо Жизни и древо познания добра и зла. Однако в этих двух деревьях, совмещающих в себе жизнь и смерть, заложена фундаментальная интуиция человеческой жизни, так что одно древо невозможно рассматривать без другого. Собственно смысл Животворящего Креста Господня в претворении смертоносного древа познания в живоносное древо Жизни, и в этом двойственная функция Креста, Он одновременно и смертоносное оружие и животворящая защита. Плот Церкви Христовой из упавших райских  деревьев в Кресте обретает мачту, для уловления ветра Духа Святого ради возвращения в изначальное райское состояние и исправления древнейшей трагедии.
Я помешал палочкой угли в кострище, и они вдруг загорелись. Да, вот еще: плывущее по реке дерево становится костром для рыбаков. Плот в самом себе содержит солнце. Собранный деревом солнечный свет с неба, должен вернуться жертвенным огнем. Плот, который плывет и горит – символ двойного движения: одновременно по этому, и по тому миру. Звезды это горящие плоты.
Тур Хейердал не случайно спалил свой последний плот «Тигрис», прикрываясь политическими реалиями, о которых уже все забыли. Он именно уступил конечной правде, открыв великую идею плота – быть кораблем пылающего солнца.
Всё – устал думать, глаза слипаются, а мысли путаются. Небо стало плоским, месяц спрятался за тучу, огоньки баржи пропали за поворотом. Побрел к палатке. По пути споткнулся о тазик с рыбой. Свет от костра высвечивал вечерний улов: две щуки килограмма по полтора и солидный окунь. Одна щука в тесном тазике заглотила наполовину окуня и околела, так и не проглотив добычу.
Во, а это что за притча? В этом мире одно пойманное, тем не менее пожирает другое пойманное. Если бы щука просто сожрала окуня, это был бы природный факт, но то, что она подавилась, это уже философия. Щука ли не рассчитала своих жизненных сил или окунь геройски уперся, погубив своего врага, не в этом дело, главное, что процесс как бы завис. Одно существо ест другое, потому что чувствует свою недостаточность и ищет потерянную целостность.
На мгновенье мысли разгорелись вновь.
Упавшее с берега дерево это индивидуальное существование, рождение человека, собственно появление сознания, мыслей и слов. У людей они обычно плывут в свободном полете, пока не утонут или их не выбросит бесполезными на берег. А вот если кто соберет эти деревья и свяжет их в плот, то это уже ментальная конструкция, собственно идеология и миф. Поэтому плот это воплощенный символ мифологии. А если кто поставит парус и руль, то уже может управлять им. Христианство же в такой картине еще и указание, как, куда и с кем плыть. А вот кто найдет в самом плоту внутренний свет, для того прекращается дурная череда дня и ночи.
Как там Юрий Лоза пел: «На маленьком плоту… свитый из песен и слов». Вот прорвался же человек, только эту одну песню все и помнят.
Вот теперь, когда плот собран, точно можно ложиться спать, ведь ночное небо и есть плот, что должен уже скоро заняться огнем нового дня.