Живые камни

Задача игуменом была поставлена просто и ясно: съездить на панихиду в город Кедровый на Троицкую вселенскую родительскую субботу. От нас это примерно километров триста на запад. Мы выехали в три часа дня и рассчитывали успеть к вечеру, тем более что мне необходимо было подготовить проповедь, поскольку в таком мероприятии участвовал впервые, и смутно представлял о чем говорить. Пришлось набрать с собою необходимых книжек.

В черный двухдверочный “Тагаз” кроме меня вместилось еще четверо девушек и женщин: трое певчих, и шофер, наш ангел-хранитель.

По дороге рассказывал спутникам, что знал, про город Кедровый. Во-первых, что это самый маленький по населению город в России. Во-вторых, что его бросили на произвол судьбы, не успев достроить. В-третьих, что на последние сто километров дороги, уже завезли плиты, но началась перестройка, и их своровали, так что этот последний участок, как говорят, скорее направление, чем дорога. В-четвертых, имя «Кедровый» не от кедров, которых там нет, а из-за того, что геологам размечающим город, забыли доставить еду и они неделю ели кедровые орехи, что захватили с собой.

Доехали до Парбига, последнего населенного пункта перед Кедровым уже к восьми вечера, хотя солнце по-летнему еще стояло высоко. Заправившись в последней до места назначения заправке, зашли в местное кофе без названия с приклеенной на входной двери написанной шариковой ручкой рекламой: «Мы открылись». В кафе за пустым прилавком скучала накрашенная девица, охраняя тазик с остатками сухих булочек. Купив последние черствые хлебо-булочные изделия, мы уже было садились в наш Тагаз, как нас остановил вопрос от стоящего у кафе мужика:

– Вы куда это собрались? В Кедровый что ли?

Получив утвердительный ответ, мужик покрутил пальцем у виска.

– Вы сто километров помойки на своей машине не пройдете. Камазы по трое суток сидят, там колея в рост человека и жидкой грязи по окна. Даже и не суйтесь.

Но видя нашу решимость, мужик посерьезнел.

– Трос готовьте, хотя он вам не поможет, машину все равно убьете. Сначала километров тридцать хорошей дороги, потом километров двадцать грейдер выравнивал, а затем километров тридцать ада, после уже вполне приличная дорога до Кедрового. Километров десять по грязи проедете. – опытным взглядом подытожил наши шансы мужик.

Настроения такое пожелание в путь нам не прибавило.

Сразу за поселком, и правда поначалу пошла хорошая укатанная щебенка. Только немного было не по себе, из-за полного отсутствия какого-либо движения на трассе. По обочине тянулась мрачная тайга растущая прямо из гнилого болота. Ели вдоль дороги почему-то засохли и торчали сухими корягами, чем-то напоминая готические соборы, солнце уже заметно клонилось к горизонту.

Вскоре щебенка кончилась и началась грунтовая дорога, пока еще неплохо укатанная. Только полное отсутствие свежих следов навевало тоску. Не к месту вспомнилась сказка об Илье Муромце и Соловье-разбойнике. Ох, не ездил бы ты дорогой прямоезжею.

Километров тридцать мы проскочили минут за сорок, пока укатанная дорога не превратилась в глиняный каток. Хотя дождь здесь прошел уже как дня два назад, но здесь высокие деревья по бокам и влажность грунта не позволили дороге высохнуть. При увеличении скорости машина совсем переставала слушаться руля, и она начинала ехать самым причудливым образом: то боком, то вращаясь, то наискосок, и казалось, что ее неумолимо тянуло именно в болотную жижу по краям дороги. Ничего не оставалось, как передвигаться по колее. Она же поначалу вполне приемлемая и даже комфортная, медленно, но верно начинала углубляться, и вскоре дно машины стало цеплять за засохшие глиняные бурунчики по краям колеи.

Мы остановились, решив проверять визуально опасные места. На дороге лежала тень, поскольку солнце уже скрылось за деревьями, над нами сразу запели свою унылую песню жирные комары и злобные оводы, мошка же молча полезла в нос, уши и глаза.

Глина под ногами была трехслойной: сверху немного жиденькая, под ней подсохшая корка, которая, однако, при надавливании трескалась, расползалась, обнажая под ним вязкую как пластилин массу, намертво пристающую к тому, к чему она прикасалась.

Поскольку колея далее все углублялась, было решено выбраться из нее, чуть сдав назад. Машина задним ходом успешно выбралась на две межколейные дорожки по ширине колес, по которым мы осторожно двинулись дальше. К нашей радости колеса цепко держались за тропинки.

Все кончилось, когда натоптанную дорожку сбил след разворачивающегося тяжеловоза. Машину болтнуло, она попыталась выбраться на спасительную горку, но сначала занесло зад, а затем и вся она села на брюхо, беспомощно заелозив колесами.

Пришлось вылезать, доставать топор, лопату. К счастью, колея оказалась не такой уж и глубокой, да еще на встречной полосе оказалось грязевое месиво, через которое были покиданы отличные обрезные «пятидесятки». Доски были основательно вдавлены в засохшую грязь, но все же некоторые из них доставались. Оставалось только подсунуть доски под колеса, и машина легко выехала из своего плена.

Как-то стало веселее, раздались шутки, но дальше мы проехали совсем немного и путь нам преградила очередная мешанина. Причем месиво находилось справа и слева по обочинам, а посредине оставалось ровное сухое плато с потрескавшейся землей, в центре которого зачем-то торчал здоровенный осиновый кол с накинутой сверху фуфайкой.

Мы остановились, чтобы проверить пути движения. Первым делом я пошел к фуфайке и сразу понял смысл этого знака. Глиняная корка под ногами прогибалась, и когда я проткнул ее палкой, то та полностью ушла в жидкую массу под ней. «Вурдалачная падь» – подсказалось мне мрачное название места. С виду вроде дорога, а на самом деле – зверье.

Объезды тоже не обещали ничего хорошего, но все же некоторый шанс присутствовал. Мне пришлось идти впереди машины, показывая руками положение колес. Автомобиль рванулся с места, и казалось, уже выскочил из западни грязюки, но едкий дым и отчаянный рев мотора показал, что мы опять сели.

В отличие от предыдущего места вокруг все было жиденько, так что пришлось одевать сапоги. Однако сколько мы не рубили веток, сколько мы их не подкладывали, легковушка не двигалась с места. Колеса облепила жидкая глина, которая разбрызгиваясь заливала нас, ветки и все вокруг, так что колесам не за что было зацепиться. Тогда решили использовать домкрат. Тут начались свои проблемы, он сперва просто тонул в грязи, пока под него не подстелили ветки; затем он не влезал в колею, пока лопатой не расширили ее. Крутить домкрат в жиже, отмахиваясь грязной рукой от комаров, оводов и мошек было не очень легко, и кто бы это не делал, скоро оказывался уделанный жидкой глиной с ног до головы. Наконец колеса на одной стороне видимо поднялись и мы совместными усилиями наложили туда порубленных веток. Машина взвыла и с натягом, воя от напряжения, выскочила на дорогу.

Проехав немного вперед, поняли, что по своей стороне мы не пройдем никак, а встречная полоса более-менее пригодна для езды. Заранее посмотрев путь и проложив в опасных местах ветки, смогли без задержек оказаться на другой стороне дороги. Проехали немного – все нормально, едем, главное не сползти в жижу между колес. В одном месте нам не повезло, и самое обидное, не в самом худшем. Назойливый комар отвлек на секунду внимание водителя, машина вильнула, ее потащило и она, съехав боком на обочину, оказалась в колеях полных воды. Автомобиль, отчаянно упираясь, еще дернулся пару раз, загребая мостами глину, пока не завяз окончательно.

Что мы только не делали: и рыли, и рубили, и домкратили, но машина сидела мертво. Солнце скрылось за горизонтом, наступили долгие июньские сумерки. Комары озверели окончательно, они прекратили свои пируэты и вонзались в тело сразу слету. Никакие средства от них не помогали, а только раззадоривали эту сволоту. Кругом не было ни души, только мертвая тишина, не считая гудения гнуса и подозрительных скрипов, где-то в глубине чащи. Рядом с нами красовался верстовой столб с цифрой «54», это расстояние от Парбига. По грязи мы проехали ровно двенадцать километров.

Сели передохнуть, и как-то само собой начались рассказы про медведей, один другого смешней… или страшней.

«Медвежонок просит папу: «Папа, покажи кукольный театр». Медведь отмахивается, мол, некогда. Медведиха просит за сына, мол, покажи, жалко, что ли. Медведь кряхтит, достает из кустов два человеческих черепа, надевает их на лапы и, обращаясь от одного черепа к другому, говорит: «Петрович, а здесь есть медведи?» «Да ты что, – отвечает другой, – откуда здесь медведи»».

Или «Был у одного вахтовика баян, отошел он чуть в лесок порепетировать. Друзья слышат, он уже часа три без перерыва играет, странно это, пошли за ним вахтовики, а он сидит на пеньке белый как полотно, играет, а рядом с ним сидит медведиха и слушает».

Или «Ехали два Уазика по лесу, тут им медведь навстречу. Один Уазик по газам и уехал, оборачивается, а другого за ним не видно. Доехал тот до деревни, вызвал милицию. Когда вернулись, смотрят, крыша Уазика промята, это медведь полутонный по ней прыгал, а в машине водитель от страха с ума сошел».

Уже начали размышлять, каким образом будем ночевать, как услышали шум мотора. Вскоре в сумерках показался приближающийся со стороны Кедрового Уазик. Поравнявшись с нами, машина остановилась. Вид у нее был подобен танку после «курской дуги». Вся она была забрызгана грязью, краска по окна содрана, бока помяты и кое-где пошли гармошкой, как у стиральной доски, а на носу красовалась перемотанная лебедка с порванным тросом.

Из машины вышел спокойный шофер в бриджах и сланцах с оголенным торсом. В зубах он жевал спичку, которую выплюнул под наши колеса, и пошел доставать трос. Вид его был таким уверенным и спокойным, что невольно вдохновлял на подвиги.

– Вы нас только сдерните, а дальше мы сами проедем, – засуетились мы, – всего-то три раза сели.

Он удивленно посмотрел на нас.

– Вы до грязи-то не доехали. Помойка еще даже не начиналась, тут в двадцати километрах МАЗ надолго урюхался. Я вас сейчас выдерну, разворачивайтесь и возвращайтесь, пока совсем не стемнело. – Сказал он так, что нам уже не хотелось возражать.

– Как вы-то проехали?

– По-разному, дорогу знать надо, объезды по тайге бензопилой валил. Вам еще повезло, что меня встретили, после дождей я первый прорвался.

Уазик лихо подъехал через колдобины к заднику машины, мы подцепили поданную им толстую веревку с двумя петлями, и наша машина слезла со своего насеста.

– Вы нас сопровождайте назад, – заскулили мы хором, хотя только что собирались рваться вперед, – а то мы три раза сели.

– Ничего доедите, тут ровная дорога, – отрезал водила, сел за руль и, фыркнув газами, укатил в сумрак. В грязном заднем окошке, показалось детское личико, и маленькая ручка помахала нам на прощанье.

На удивление на обратном пути, мы ни разу не застряли и в двенадцать ночи оказались снова в Парбиге.

У знакомого кафе стоял спасший нас Уазик, да два Камаза. Водитель Уазика сидя на корточках, что-то рассматривал под днищем, светя фонариком. Увидев нас, сдержанно кивнул.

– Вон в кафе, камазисты сидят, они в Кедровый продукты рискнули провести, может вас возьмут, только не советую. Еще утром из Парабеля вахтовый вертолет летит, если сейчас выедете, то, как раз к утру успеете. Они могут с собою взять, а больше никаких путей в Кедровый нет.

В кафе за столом действительно ели какую-то похлебку двое мужиков, в ответ на мою просьбу довести нас до Кедрового они замотали отрицательно головами, мол, места нет, не на помидоры же нас сажать, а в кабине все занято. И действительно в кабинах Камазов сидело по две девицы сомнительного вида.

Оставалось только рискнуть успеть в Парабель, это еще километров триста на север. Стартовать необходимо было немедленно.

Конечно, после того, где мы побывали, ехать даже по щебенке доставляло одно удовольствие, а когда начался асфальт, то вообще сказка. Правда возникла другая проблема, наш водитель стала засыпать на ровной дороге, и мы стали развлекать ее различными ночными рассказами.

«Бомж пробрался на кладбище с могилок стопочек попить, смотрит, дворник кладбищенский лопатой листья сгребает. Решил он его попугать, подобрался сзади, осклабился, да как завоет: «У-у-у-у». Дворник же никак не реагирует. Бомж снова завыл, и опять дворник не реагирует. Пожал бомж плечами и пошел к кладбищенской ограде, чтобы перелезть и на вокзал спать пойти. Но как только за прутья взялся, его дворник сзади лопатой по темечку и огрел. Наклонился над ним и говорит: «Пужать, пужай, а за ограду не ходи».

Или «Пошел один из наших священников в кладбищенский храм, чтобы отслужить панихиду, да рано пришел, староста с ключом еще не появился. Вот священник и прилег за могилку на травку с полчасика вздремнуть. В это время трое мужичков пришли на кладбище друга помянуть. Только сели у могилки, а батюшка проснулся, сел и спрашивает спросонья: «Мужики, а сколько времени я уже здесь лежу?» Тех, как ветром сдуло, говорят, пить перестали».

Или «Мужчина один неверующий, купил небольшой импортный трактор, и когда на гору поднимался на нем, тот опрокинулся через задние колеса и придавил мужика. Пока его переломанного вытаскивали, у него клиническая смерть случилось. Он говорит, что сначала увидел свое тело сверху, а затем в трубу полетел. Это уже значит амба. Вдруг слышит снизу голос жены: «Дорогой, если ты сейчас же не вернешься, я тебе этого никогда не прощу». И чувствует, что подъем замедлился и полетел он вниз. Очнулся в своем теле, а над ним лицо жены. С тех пор самым ревностным прихожанином стал».

За разговорами не заметили, как начала появляться иная проблема – туман. Ночи фактически не было, горизонт светлел, и казалось, что сумрак сам собою сгущается в бледные хлопья. Что-то между сумраком и туманом было сродное, а вместе, то и другое роднило с наступающей родительской субботой.

Сначала туман лежал клочковато, как запутавшаяся в высокой траве вата, потом лег подушками меж кустов, после одеялом между деревьями, и наконец, накрыл весь мир тяжелой периной. Будто все души вышли из-под земли и слились вместе в ожидании поминовения.

Совершенно ничего не было видно, единственным ориентиром белела линия разделения дороги. Если бы это была грунтовка или гравийка, мы бы просто остановились. Туман настолько заворожил всех, что в машине воцарилась тишина, и вместо болтовни, само собой, по крайней мере у меня в сердце застучала молитва в закрытую дверь того мира.

Туман съел и пространство, и время, не было ясно, ни где, ни когда мы движемся, никаких ориентиров, только белая полоса посреди дороги , ведущая в неизвестность. Может быть, мы уже летим?

Вскоре туман стал светлеть и вдруг впереди показался ярко-красный диск солнца, висящий посреди небытия. Наступила Троицкая родительская суббота.

Вскоре солнце растопило туман и нашему взору открылись ландшафты знаменитых инкинских болот. Вдоль обочины тянулись сплошным частоколом огромные двух-трех метровые остовы прошлогодней зонтичной «пучки». Эту пучку мы в детстве ели килограммами. Хотя говорят, здесь в инкинских болотах растет не «пучка сибирская», а «кавказский борщевик», что завез сюда с Кавказа лично И. В. Сталин, во время его ссылки в Нарыме, что как раз напротив Парабеля. «Борщевик», почти как «большевик», не съедобный, ядовитый, вызывает ожоги и невозможно вытравить. Что-то было жуткое в этих полях покрытыми остовами исполинских мертвых трав. Вся нарымско-парабельская дорога на костях. День сегодня такой, вселенская суббота. Упокой, Господи, души рабов Твоих, прежде усопших отец и братий наших, и прочих сродников по плоти, и всех в топях сих замученных…

Все далее проходило как в тумане, настолько хотелось спать. Мы все же успели на вертолет, и нам пошли навстречу, чтобы вместе с вахтовиками доставить нас в Кедровый.

Вахтовики, при виде моей рясы перешли в странное душевное состояние, они, не стесняясь девушек, стали нарочито громко материться; один орал, что наша вера – водка; другой на мобильном стал показывать мне скабрезные картинки, но вскоре все накрыл шум винтов, и вахтовики, надев наушники, успокоились, играя в карты на своих сумках.

Вертолет, дико воя взлетел. Все иллюминаторы из-за жары были открыты настежь и у меня вдруг пропало расстояние между мною и тем, что я видел, вроде как туман исчез.

Бескрайняя тайга внизу; эти ржавые болота; эти петли таежных рек, с желтыми плесами пляжей; эти факела сжигаемого газа на буровых, все вместе перестало быть чем-то отдельным, а оказалось друг с другом и со мной в неком неразрывном единстве. Я вспомнил грязь на кедровской дороге, и она не выламывалась из общей картины. Посмотрел на играющих в карты вахтовиков, и они тоже мне показались частью всех этих просторов.

Потом я вспомнил, что сегодня же родительская суббота. Душа, когда покидает тело, она как бы летит над землей. И даже не совсем так, не то, что над землей, она уже вне всего этого и все видит как бы с той стороны, из-за горизонта. Или нет, лучше сказать она видит весь мир сразу, не так как мы, завязая в грязи частностей. Или как сказать…, не знаю как сказать.

Видимо я так устал, что находился на грани отключения, а тупая и непонятная агрессия вахтовиков перегрузила меня окончательно, вот и открылось доселе скрытое.

Поэтому суббота, как мертвая вода, день единства, для перехода к живой воде воскресения. Можно сказать родительская суббота, это когда мы приходим на могилки к родителям, а можно, сказать, что родительская суббота, то, что рождает нас в то спокойное единство, что только и можно назвать «субботой», или «покоем». Мертвые ведь успокоились, и нам беспокойным и мечущимся по грязным и туманным и разрозненным дорогам этого мира, так странен этот покой. Мы даже боимся его. Но как про это можно рассказать? Да никак нельзя, да и зачем говорить, раз пришел человек на кладбище, значит, он уже знает, о чем идет речь – о вечности.