Живые камни

(Историческая реконструкция происхождения письменности)

 

1. Иероглифическая драма. Урок Урука

Когда субарейка Араху, держа Ниншар за руку стала заводить ее в огражденный сад, то Ниншар специально закрыла глаза. Две стены из обожжённого кирпича в два человеческих роста, одна напротив другой, надежно закрывала сад Инанны от любопытных глаз. Более того, пара ворот не совпадали друг с другом, так что даже когда открывались одни, то сад не был доступен обозрению извне.

Ниншар в свои четырнадцать лет выглядела как тростинка. Парик со вьющимися волосами на обритой голове ей был великоват и все время съезжал на густо нарисованные чернью сросшиеся брови. Поскольку она была младшей, да еще и приемной дочерью царя Урнунгаля, то платье на ней было не шерстяное, как подобало бы принцессе, а из простого льна, а на ногах красовались не расшитые сандалии из телячьей кожи, а плетенные из ивовых прутьев.

Именно перед вторыми вратами Ниншар закрыла глаза, и открыла только когда вдохнула аромат многочисленных цветов. Перед ней открылась восхитительная панорама сада. Если снаружи стены сада рыжели неприглядной кирпичной кладкой, то изнутри были выстланы зигзагообразной самоцветной мозаикой, которая искрилась и переливалась в лучах солнца.

Впереди росло несколько яблонь, а за ними ряды цветущих лимонов, что уходили стройными рядами куда-то вглубь. Под лимонами цвел тамариск, а вокруг тамариска распускалась фиолетовая сапонария и желтые анемоны. Вдоль стен виднелась мощенная кирпичом дорожка и стояли лавочки с тутовыми деревьями по краям.

За стенами сада сплошняком выглядывали рослые пальмы, у которых все нижние ветви были аккуратно подрезаны, оставляя только раскидистую верхушка, спасительная тень от которых падала на скамейки.

Ведь сад буквально звенел и пел от разнообразия звуков насекомых и птиц. Стоял яркий солнечный день, и на лазоревом небе ни облачка, только веял легкий теплый ветерок, такой нежный в эти весенние дни.

Рядом с Ниншар наискосок шел канал, который заканчивался мощенным водоемом со шлюзом, от которого канал шел дальше, разветвляясь вдоль рядов посаженных деревьев. Вокруг водоема на вымощенном кирпичом возвышении стоял небольшой престол, а за ним росла старая корявая ива в три обхвата толщиной.

Ниншар заглянула в водоем и удивилась, что вода в нем чистая, тогда как в евфратских каналах, она всегда желтела мутной взвесью. Дно пруда устилал лазурит, играющий в бликах воды над которым резвились мелкие разноцветные рыбки.

Ниншар была в полном восхищении от открывшегося ей вида, и она закружилась вокруг себя раскинув руки от счастья и восторга. Однако субарейка Араху мягко, но твердо остановила это кружение:

– Госпожа, у нас мало времени. – Сказала она. – Вот здесь, на этом престоле завтра и будет совершено ваше посвящение в лукуру, верховную жрицу Унуга. Сначала вас разоблачат, затем на вас оденут красное платье, ожерелье, диадему, и все причитающееся украшения. Затем все идут на похороны прежней лукуры, где вы должны вложить умершей в руку одну вещь.

– А что это за вещь? – Спросила рассеянно Ниншар, крутя головой во все стороны.

– Пойдемте госпожа, я расскажу вам про это в другом месте, здесь все слишком на виду. – Стала звать ее Араху вглубь сада.

Они пошли по дорожке вдоль стены и Ниншар заметила, что Араху как-то нервничает, будто чем-то обеспокоена и непрестанно тревожно оглядывалась по сторонам. В этих своих нервных движениях она весьма походила на тростниковую лань, такую же грациозную и тоненькую. Тёмно-каштановые волосы и большие раскосые глаза на остреньком личике, выщипанные бровки что непрестанно вздергивались вверх, придавали лицу выражение изумленного испуга, а простое серое платье до пят, да рогатая шапочка. только подчеркивали это сходство. В руке она держала небольшую кожаную сумочку из выделанной овечьей шкуры с инкрустациями.

– Сад Инанны, это сердце города Унуга. – Продолжала Араху, увлекая Ниншар по дорожке дальше в глубину парка. – Это сокровенная суть города, утроба Инанны. Сюда еще в допотопные времена прибило рекою Евфрат древо жизни Халуб, вырванное южной бурею. Здесь изгнали из ствола дерева Хулуб двуглавую птицу Анзу, и болтливую Лилит, и змея не знающего заклятия. Сюда высадились семь мудрецов-абгалов, людей-рыб, что посадили этот сад одними ногами. Цари же только оградили это священное место стеной.

Ниншар погладила стену рукой, замечая, что великолепная издалека, вблизи мозаики кое-где отвалилась, где-то стена дала трещину, а кое-где даже обвалилась сверху.

– Я много раз слышала про дерево Халуб, а как оно выглядело?

– Этого дерева как бы нет нигде, но на самом деле оно везде. – Ответила Араху. – Все что мы узнаем в этом мире и все что мы называем, есть сие древо. Но самое главное вот этот сад, это и есть дерево Халуб.

– Это все одно Дерево? – С изумлением развела руками Ниншар, оглядываясь вокруг.

– Да. И это не я придумала, это так нам объясняла бывшая госпожа. – Отозвалась субарейка. – В саду растет восемь рядов лимонов, по восемь деревьев в каждом ряду. Под каждым лимоном растет тамариск. Может быть дело в том, что лимон дерево Думузи, а тамариск дерево Инанны, так они и здесь образуют пару. Инанна спустилась с неба, вступила в брак с Думузи, а потом опустилась под землю и приняла там смерть, и только за счет смерти возлюбленного вернулась к нам обратно. Восемь — это число Инанны и все вместе означают мир, постоянно отцветающий и постоянно расцветающий, что и есть дерево Халуб. Впрочем, Хотя, если честно, я плохо разбираюсь в этом.

К этому времени они как раз дошли до противоположного угла сада и Араху пригласила Ниншар присесть на скамейку.

– Дорогая Араху! – В восхищении воскликнула Ниншар. – Нас только утром познакомили, но я так благодарна тебе, что ты предложила мне посмотреть сад, ведь до этого я вообще ни разу не покидала дворца. И ты мне все так объясняешь…

Пока Ниншар радостно трещала, Араху несколько раз тревожно оглянулась.

– Я очень рада услужить вам, госпожа, но на самом деле я завела вас вглубь сада не только для того, чтобы вы любовались им, тем более что нам нельзя здесь находиться, поскольку вы еще не стали лукурой. Я вас привела сюда тайком еще чтобы предупредить, и отдать ту важную вещь, а это возможно только здесь, где нет соглядатаев. – Араху запнулась, и еще раз огляделась, после чего заговорила еще быстрей. – Вам уже представляли нас, четырех рабынь великой жрицы, от каждого из народов, окружающих империю Унуга. Кроме меня: аккадку Айю, эламийку Шихун и гуттейку Ирарру. Но никому из них не доверяла наша прежняя госпожа, как мне, потому что все они чужие для нас. Субареи первые жители этих мест и мы всегда дружили с сангнгигами, или шумерами, как вас любят называть аккадцы. Именно из наших поселений: Эанну и Куллаба, и явился славный город Унуг. Но вы все это и так знаете. Не доверяйте этим рабыням. Айя злая и беспощадная, Шихун опасная и изворотливая, а Ирарру жестокая и злопамятная. Вам нужно держаться только меня.

Ниншар перестала крутить головой и с удивлением посмотрела на служанку, не понимая, что она от нее хочет, та же, перехватив ее взгляд снова быстро заговорила, оправдываясь:

– Вы не подумайте, госпожа, что я оговариваю их из-за самой себя, но так считала наша прежняя госпожа, великая лукура, и просила передать вам. Она умерла так неожиданно, так что никто к этому не был готов, но я была ее любимой рабыней, и она доверяла мне великие тайны. Так вот, утаите у себя одну вещь, о которой я вам говорила, и во время похорон вложите ее в руку умершей лукуры. И самое главное, ни слово не говорите про это никому, это большая тайна.

Ниншар растерянно заморгала глазами:

– Я очень благодарна тебе Араху, я конечно сделаю, как ты говоришь, и я ведь ничего не понимаю в обрядах, но почему я никому не должна говорить, ведь ход церемоний известен. И что это за вещь?

– Это очень хорошо, что вы ничего не знаете! – Вдруг обрадовалась Араху. – Ты спрашивала меня, почему про это нельзя говорить? Потому что это большая тайна. А вот эта вещь, что прежняя лукура передала вам и сама просила, чтобы вы вложила ей в руку при похоронах. Я говорю про это…

Араху быстро открыла сумочку из овечьей шкуры и достала оттуда тамарисковый галл, который и протянула Ниншар.

Ниншар взяла его в руки и стала с любопытством рассматривать отполированную до зеркального блеска деревянную сферу. Она видела подобные наросты на ветвях тамариска, но этот отличался необыкновенной величиной, больше мужского кулака, идеальной шарообразной формой и особой выделкой. Сквозь шар была продета верёвочка, унизанная с лазуритовыми бусинками, служившая чем-то вроде ручки для его ношения. Она поднесла его к уху и потрясла, и услышала, как внутри что-то перестукивается.

– Вот. – Араху колотила мелкая дрожь. – Видите, как забавно. Спрячь этот шар под своей одеждой, за поясом, чтобы его никто не видел.

– Погоди немного, я еще немного рассмотрю эту красоту. Я никогда не видела ничего более красивее. А что там внутри?.. А почему ты дрожишь? – Удивилась состоянию рабыни Ниншар, продолжая разглядывать шар.

– Мне всегда в саду страшно. – Ответила служанка. – Однажды я с прежней госпожой именно здесь была ночью, и тогда стояла кромешная тьма, и когда рядом заплакала и захохотала сова, и я похолодела от ужаса, и трясясь забилась под эту лавку, и мне казалось, что сию минуту демоны потащат меня в подземный Кур, как утащили они Думузи. Ведь говорят, что это произошло именно здесь…

Но Араху не успела договорить. Она вдруг замолчала и втянула голову в плечи, косясь на высокую фигуру, что подходила к ним по дорожке.

– Это Айя… – Пролепетала Араху.

В это время солнце зашло за невесть откуда взявшуюся тучку и сразу стало прохладно, а ветерок заметно посвежел.

К ним подошла широкоплечая девушка. Темные блестящие локоны окаймляли ее вытянутое смуглое лицо с прямым носом и черными как угли глазами. Фигуру обтекало просторное платье со множеством складок. Голову покрывал плат, перехваченный обручем. У подошедшей бешено раздувались от гнева ноздри, и только присутствие Ниншар сдерживало ее ярость. Она поклонилась госпоже и тихо и расчетливо начала выговаривать с непередаваемым аккадским акцентом:

– Госпожа Ниншар, вам уже представляли меня, как главную церемониалку, и я выражаю свое почтение, но согласно церемониалу, вы не имеете права здесь находиться до совершения таинства посвящения, и тем более с той, кто став арфисткой, должна добровольно сойти вместе с прежней лукурой в могилу.

Ниншар посмотрела на побледневшую Араху и вдруг неожиданно для себя спокойно и с достоинством ответила:

– Благодарю тебя за прямоту, но я не знала об этом правиле, и никто мне не успел разъяснить всех положений. Но мне так сильно захотелось увидеть сад Инанны, чтобы потом не волноваться при посвящении, что я приказала Арахе проводить меня, чтобы хоть одним глазком взглянуть на святыню, и умерить свои переживания, ради того, чтобы завтра выглядеть достойно.

Но Айя не слушая слов Ниншар выхватила из ее рук Шаргал.

– Откуда у вас это? Это Араху вам его дала? Араху, ты же знаешь, что все церемониальные вещи должны находиться в хранилище… Это весьма дерзкий поступок и за это как бы тебе не поплатиться кое-чем большим, чем тебе предстоит…

– Она ни за что не поплатится… – Вдруг еще более резко ответила Ниншар осадив Айю. – Это прежняя лукура попросила Араху, отдать мне эту погремушку, что послушная Араху в точности и исполнила. Я ее должна буду ее положить во время церемонии, в руку прежней лукуры.

При этих словах субарейка еще более втянула голову в плечи, а Айя вдруг развеселилась

– Это вам Араху все это рассказала? Ай да молодец, ай да проныра. Бедняжка, вся дрожит, ей так хотелось сделать лучше, а получилось еще хуже… Между прочим, госпожа, эта «погремушка», которую выкрала Араху, чтобы показать вам, настолько важна, что от нее зависит жизнь любого, участвующего в церемонии. Это Шаргал – Великий Шар, по-аккадски «Бабилон», знак власти лукуры и плод древа Халуб. С ним лукура не расстается никогда, только на несколько дней после смерти, но перед погребением Шаргал должно вернуть ей обратно. Зачем это сделала Араху я-то знаю, да вот похоже не знаете вы…

Араху вдруг тихим шепотом прервала речь Айи:

– Это Урнунгаль, правитель Унуга, приказал мне сделать то, что я сделала.

Айя запнулась и с удивлением посмотрела на Араху:

– Если ты не врешь, мерзавка, то хитрый Урнунгаль решил всех переиграть, сначала указывая на свою младшую приемную дочь желая видеть ее лукурой, а затем обрекая ее. Этим самым выигрывая время и путая своих врагов. Дитя мое, госпожа Ниншар, отдайте мне Шаргал.

 

– Не слушайте ее, она лжет. – Бледными губами зашептала Араху. – Не отдавайте ей Шаргал, она ненавидит вашего отца, она из жреческой партии, у нее свои цели.

Ниншар заплакала:

– Я не понимаю, о чем вы говорите. Араху так была добра ко мне, а вы пришли и накричали на меня, я не отдам вам шарик.

Айя же хохотнула и вырвала тамарисковый шар из рук Ниншар:

– Как я вижу, вы госпожа находитесь в полном неведении о ходе церемонии и о роли Шаргала в ней. Могу сказать вам только, что Араху не только лживая и ленивая, она еще и глупая и сама приближает свой страшный конец.  – Айя стала рассматривать Шаргал со всех сторон. – Вроде бы не поврежден, хотя…

Айя взяла Шаргал в две руки и как-то осторожно повернула, так что деревянный шар раскрылся на две половинки. Тот час в нос ударил аромат каких-то благовоний. Айя наклонилась и высыпала на скамейку множество мелких фигурок, сделанных из благовонной смолы, изображающих птиц, зверей, людей, вещей и много еще чего не видных в общей куче, сделанных из застывшей тамарисковой смолы что сразу же заблагоухала под лучами выглянувшего солнца. Айя стала пересчитывать их.

Ниншар же обомлела и с изумлением стала рассматривать крошечные статуэточки через плечо церемониалки.

– Что это? – Только и смогла выговорить она.

– Шаргал это утроба прародительницы нашей Намму и это плод древа жизни Халуб, и внутри него шестьдесят статуэточек всех священных предметов храма Астарты в Уруке. Это основа жизни Урука, и он уйдет с прежней госпожой, а для новой изготовят подобный этому.

– Почему ты наш город Унуг называешь «Уруком»? И почему ты Инанну называешь Астартой? – Снова спросила Ниншар. Слезы мгновенно высохли на ее личике, и она была захвачена новым зрелищем.

Айя пожала плечами:

–  Я наполовину аккадка, а наполовину аморейка, и нам семитам трудно выговорить «Уру-Унуг», то есть «город Унуг» и мы его сокращаем до «Урук», так нам говорить намного удобнее. И семиты почитают Инанну под именем Астарта на юге, под именем Иштар в центре, и под именем Ашшурит на севере.

В это время сад снова накрыло тенью. На небе вместо отдельных облачков появилась черная туча. Подул достаточно сильный ветер, так что до этого слабо колышущиеся стяги на длинных шестах возвышающиеся над стеной в сад стали плескаться и бить языками.

Тут к ним незаметно подошла пожилая женщина в широкой бежевой рубахе ниже колен, с вышивкой по краям одежды. Почти черная кожа и светлые глаза, прямые, иссини-черные волосы с сединой и орлиный нос, сразу выдавали в ней эламитку.

– Откуда здесь Шаргал, и как ты посмела открыть его? – Разгневалась подошедшая.

– Это аккадка раскрыла Шаргал, уважаемая Шихун. – Араху пальчиком указала на побледневшую Айю. – Она плетет интриги против нашего славного правителя Урнунгаля.

– Кто привел сюда эту наивную девочку? – Загрохотала Шихун. – В городе объявили тревогу, храм заполнен копейщиками, что обшаривают все кругом. Это неслыханное дело, хорошо, что сюда вход кроме служителей запрещен.

– Это я попросила Араху привести меня сюда, и я попросила Айю открыть Шаргал. – Вдруг торопясь стала объяснять Ниншар. – Я ни разу не видела сада и не знала, что внутри Шаргала и мне захотелось посмотреть содержимое. Завтра же, я положу этот шар во время погребения в руку лукуры. Отец же простит меня.

Шихун же стала поспешно собрала фигурки во внутрь шара и захлопнув его, отобрала у Араху сумочку, положив его во внутрь. После этого обняла Ниншар за плечи:

– Девочка моя, у тебя доброе сердце, но пойдемте отсюда, нам нельзя здесь находиться. – Затем обращаясь к двум служанкам, гневно выговорила им. –  Вы думаете, вам поможет ваша интриги? За такие дела, вы обе пойдете арфистками в погребальной процессии. Хорошо, что я вовремя нашла вас, иначе вы бы погубили девочку, и я знаю, кто за вами стоит.

Шихун двинулась обратно, ведя царевну за руку, и остальные покорно поплелись за ней к выходу из сада. Погода же совсем испортилась, небо заволокло тучами и ветер расшумелся не на шутку. Дело явно шло к грозе.

Они немного не дошли до водоема, как Ниншар вдруг остановилась и топнула ногой:

– Я никуда не пойду, потому что я ничего не понимаю. И я не сдвинусь с места, пока кто-нибудь не объяснит мне, что происходит? Что от меня скрывают?

Все остановились в смущении, а Шихун вздохнула.

– Мы, эламиты, горные люди, мы холодны и рассудительны и не любим истерик, и всегда готовимся к худшему. Поэтому мы и смогли отстоять свою страну от капризных сангнгигов. Но меня взяли в плен, как раз в твоем возрасте, и мне жалко тебя Ниншар. Завтра же, во время погребения лукуры, тот кто положит ей Шаргал в руку должен предводительствовать в погребальной процессии и сойдет под землю вместе с лукурой, испив прежде яду. Шаргал это могила лукуры.

– Я ничего этого не знала… Мне никто этого не объяснял. Я все расскажу отцу. – Пролепетала Ниншар. – Араху, ты знала это?

Араху же вдруг накинулась на Шихун:

– Всем известно, что эламитки колдовки и заговорщицы, и теперь я поняла, что ты старая ведьма заслана сюда от жрецов храма Ана, чтобы помешать царю нашему Урнунгалю. Это ведь ты объявила мне, что я должна быть погребена с прежней лукурой. Это ты и украла Шаргал, и впутала в это царя. Берегись, когда он узнает про все твои злодеяния, тебе несдобровать.

– Вот теперь все мне понятно. – Засмеялась аккадка Айя. – Ведь это эламитка  Шихун попросила меня поискать Араху, и таким образом подставила нас обоих. Понятно каким образом ты прожила столько лет при храме Эанны и еще не погибла. Но я, не буду молчать и тогда неизвестно как еще повернется, ведь тот, кто пытается мешать проведению церемонии очищается погребением вместе с лукурой.

Эламитка сузила свои холодные глаза и зашипев на Айю стала наступать на нее. Та попятилась и столкнулась с еще одной служанкой неопределенного возраста со светлой кожей, русыми волосами и зелеными глазами. Она не двигалась с места и стояла спокойно одетая в суровое войлочное платье. Эта женщина отодвинула Айю и обратилась к Ниншар:

– Госпожа, если вы помните, я гуттейка Иррара-пророчица. Перед смертью, лукура передала мне Шаргал – Великий Шар, чтобы я совершила гадание на нем о судьбе новой лукуры. Но вот кто-то выкрал его у меня. Теперь же я вижу Шаргал у Шихун и недоумеваю, как он у нее оказался и смутные догадки терзают меня.

Айя еще раз засмеялась:

– Вот все становится ясным как небо Ану. Шихун украла Шаргал у Иррары, и отнесла его Урнунгалю, посоветовав через приемную нелюбимую дочь подставить всех своих врагов, потому как госпожа наша, прежняя лукура не слушалась царя, а слушалась только Инанну. Так что Ирарра будет отвечать за халатность, Араху за святотатство, а я пойду как соучастница их обоих. Недаром идет такая слава о злохитрости эламиток, аккадцы же никогда не поступили бы подобным образом.

В этот момент вперед выскочила Шихун и закричала:

– Нет, Айя, ты многого не знаешь, это не я, а гуттейка Иррара подстроила все. Я не крала у нее Шаргал, но она посоветовала отнести его Урнангалю. Гутейцы исконные враги Унуга, она заслана к нам от них, ибо гуттейцы хотят воспользоваться нашим раздором и захватить остатки царства Унуга. А они пострашнее аккадцев и эламитов, которые приняли нашу веру и нашу культуру, у гуттейцев же сохранили все свое, и не было у нас никогда пророчеств по Шаргалу.

– Глупенькая. – Возразила Ирарра. – У гуттейцев нет никаких претензий к сангнгигам. Это Элам и Аккад, вечные соперники Шумера, мы же живем очень далеко. У нас все другое, но в Унуге мне открылось много такого, о чем я никогда бы не узнала, живя у себя дома, а главное я научилась читать волю богов. И научила мне читать волю богов прежняя лукура, которая, и вы все знаете это, не желала гадать по полетам птиц, а читала судьбу по Шаргалу. Она же научила меня, и я дивилась сим знаниям. Просто видимо нужно было собрать вас всех вместе, чтобы провести гадание и воссияла бы звезда новой лукуры, великой Ниншар.

После этих слов, все замолчали, не зная, что ответить.

– Можешь ли ты провести гадание сейчас? – Вдруг спросила Ниншар. – И можешь ли ты теперь открыть мою судьбу?

– Конечно, госпожа, только дайте мне Шаргал.

Эламитка Шихун, молча протянула ей сумочку с тамарисковый шаром. Пророчица же положила его на деревянный престол у водоема под раскидистой ивой, и стала быстро шепотом молиться, призывая Инанну.

«Госпожа всех Ме, ослепительный свет, ревущая как, потоп, служащая непостижимые обряды, разрушительница чужих земель, от крика которой рушатся скалы, от сияния которой тают горы, от взгляда которой разлетаются боги как летучие мыши, которая излучает свет восходящей Луны, что дарует радость. О, величайшая среди игиггов, та кто оседлала южный ветер, превращающая полдень в тьму, верховная жрица лунного света, пламя, виднеющееся издалека. Инанна, которая собрала все Ме и нет богов против нее. Та, которая спустилась в Кур и стала куском гнилого мяса, но вернувшаяся к нам и открывшая двери своего сада…»

Затем она перешла на какие-то неразборчивые слова, после наклонилась и чуть приоткрыв Шаргал быстро достала оттуда четыре фигурки, прикрыв их рукой. Далее Ирарра открыла фигурки перед сгрудившимися наблюдательницами. На престоле лежало изображение маленького кувшинчика масла, затем фигурка колеса колесницы со смертоносной секирой на ободе, потом изображение рта с высунутым языком и наконец образ факела.

– Что это значит? – Спросила Ниншар.

– Я буду объяснять. – Откликнулась Ирарра. – Первая фигурка «Ни», изображает сосудик с благовонным маслом, это жизнь. «Ра» – «секира колесницы», что означает смерть. Затем фигурка высунутого языка, это знак смысла каждой вещи – «Ме». Ну и в конце «Изи» – горящий факел. «Масло умирает – Ме разгорается». Когда горит светильник, тогда проявляется его суть по мере того, как его содержимое сгорает. Когда жизнь уходит, тогда ее смысл становится виднее. Это пророчество на твое правление, Ниншар. Это значит, что оно продлится недолго, столько же, сколько горит светильник, но осветит очень многим путь.

– Гадание по полетам птиц, вот верное гадание, потому что птицы от бога неба Ана, а бог Ану знает все судьбы-Ме и управляет птицами, что предсказывают судьбу. Шаргал же знак власти, но не судеб людей. – Снова вступила в диалог Айя.

– В Унуге два храма: Кулаба с храмом бога Ана и Эанна с храмом богини Инанны, какой же из них первый и главный? – Спросила ее Ирарра.

– Конечно Эанна и храм нашей Инанны. – За всех ответила Шихун.

– А раз так, то судьбы-Ме сокрыты у Инанны, а не у Ану, и Инанна связана со своим отцом Энки, а тот владычествует над первородной бездной Абзу, а над ним владычествует мать всех Намму, от которой все Ме. И Инанна забрала все Ме себе. Шаргал же обозначает Абзу, так почему же мы не можем узнать судьбу от первоисточника. Верно и гадание по птицам, только оно появилось позже, ибо небо позже бездны, из которой все произошло, поэтому гадание по Шаргалу самое древнее и хранилось лукурами в тайне, так мне объясняла моя госпожа.

– А если по-другому переставить фигурки, то пророчество изменится? – Спросила Ниншар.

– В принципе нет, но порядок важен, ведь то что появилось первым определяет все последующее. Раз сначала появился знак благовонного жертвенного масла, заливаемого в светильник, значит это масло – вы Ниншар, и оно скоро сгорит. Но сгорая проявит свою Ме, то есть вашу суть.

Ирарра наклонилась, взяла с обочины глину, размочила ее в водоеме, размяла, затем осторожно отпечатала фигурки на ее поверхности и вернула Ниншар.

– Положите эту табличку на солнце, пусть она подсохнет, а потом обожгите ее в храмовой жаровне и храните у себя, и она уйдет с тобою в могилу.

Ниншар бережно взяла табличку и положила ее на нагретые за день солнцем камни у водоема.

– Я поняла. – Сказала она. – Фигурки — это как похоронная процессия. Потому что это такая радость, это праздник, сначала хоронят старую лукуру, и выносят ее из сада, а затем приходит новая лукура и идет шествие с музыкой и танцами, в разноцветных одеждах, и все веселятся. Потому что все возвращаются, даже те, кого похоронили. Шаргал это сад Инанны, в котором не может быть смерти. А фигурки, что вышли из Шаргала, это церемониальное шествие, когда все радостно идут приветствовать великих богов и богинь. Все фигурки пляшут под музыку. И это процессия знак судьбы, и тот, кто умеет прочитать это шествие, тот избавляется от смерти.

– Ты очень верно сказала. – Обрадовалась Ирарра.

– Всё не так. – Вдруг прервала ее Араху. – Шаргал это пустота. И ее открыл отец наш Бильгамеш, у которого змий украл цветок жизни, когда он возвращался от Зиусудру. И остался Бильгамеш ни с чем, и все его подвиги и чаяния превратились в пустой шар, и все люди в ней болтаются как пустые фигурки и стала великая страна погремушкой. И мне думается, что Шаргал не избавляет от смерти, и сколько бы человек не носил Шаргал, смерть настигнет его. Сгорело масло и пламя погасло, и пустой сосуд выкинули из дома.

Все с удивлением посмотрели на нее.

– Я вот лично не боюсь смерти, и без страха пойду вслед за своей умершей госпожой, поскольку смерть удел каждого и не буду уподобляться свинье, которая бегает и визжит от ужаса, завидев нож мясника.  – Подхватила тему Айя. – Бильгамеш великий воин и царь и аккадцы почитают его как судью мертвых, так что и в смерти он нашел смысл. Шаргал же это Думмузи. Думузи это растение Инанны в ее саду. Это просто шар, без воли и скорби, это сила, которая дает жизнь всем. Он покорился своей судьбе. Это воистину тамарисковый галл. Думузи нет нигде и везде он есть. В этом тайна нашей жизни – быть просто растением и тогда жизненные силы раскроют в тебе тайны. И ты уходишь в землю, как семы, чтобы расцвести новым цветком.

– Нет, Шаргал это это Зиусудру, это его ковчег, что спас людей от потопа. – Сказала в свою очередь Шихун. – Из него вышло все, что появилось в этом мире. Жена Зиусудру это ведь Инанна. И это дала Бильамешу цветок жизни, но он не донес его. Инанна и была той, змеей, что украла его. Зиусудру знает все, он в вечности, и он только перебирает Ме этого мира, поскольку владеет ими. Мы сгораем, а Зиусудру вечен. Это Зиусудру отдал Бильгамешу Шаргал, и, хотя он и потерял цветок жизни, но принес нам тайный символ спасения и избавления от смерти. Никто не хочет умирать.

– Что толку в этих рассуждениях. – Опять затянула свою унылую песню Араху. – Вы останетесь живы, а я завтра сойду в могилу.

Ниншар внимательно всех слушала, и вдруг встала залезла с ногами на престол, так что стала выше всех.

– Я, как новая лукура, объявляю вам, своим служанкам свою волю. Я всех вас делаю хранителями Шаргала, вы все умрете, и я вас всех навсегда избавляю от погребения.

В наступившей тишине опять стали слышны трели птиц и трещотка цикад. Ветер стал стихать, а тучи, так и не разразившиеся ливнем стали рядеть, так что кое-где даже стало просвечивать голубое небо.

– Это невозможно, нет такой церемонии. – Первой очнулась Айя.

Ниншар удостоила ее величественным взгляда сверху вниз.

– Это возможно, поскольку вы не останетесь при мне, вы как бы все умрете. Закажите храмовым мастерам сделать четыре Шаргала из глины и наполнить его глиняными фигурками. Я завтра вручу их вам. И каждая из вас пойдет к своим жрецам своих народов и научит их гадать и складывать эти фигурки. Пусть делают их из дерева, из теста, из камня, из чего угодно, или пусть вырезают или отпечатывают на глине. Ведь много вокруг народов и разные у всех народов боги, но нас всех объединяет одно, мы уходим в смерть и хотим вернуться обратно. Мы хотим разговаривать с теми, кто уже ушел. И не в этом ли смысл и церемониала, и шествий. Мы посмотрели на мертвые фигурки и прочитали их, будто они как живые разговаривали с нами. А ведь это то, что хочет сказать каждый другому, когда его уже здесь не будет. И разве это как-то нарушает церемониал священного Унуга? Вы все будете служить Шаргалу, и Шаргал станет вашим сердцем. Ведь что такое сердце, как не Шаргал, и не из него ли мы извлекаем фигурки своих слов. И разве мне может кто-нибудь возразить? Так будет расти дерево Халуб.

Наступила опять тишина, а Араху даже забыла закрыть ротик.

– В принципе, изменение церемонии во власти лукур. – Прервала тишину Ирарра. – Если все рабыни отпускаются из Унуга в дальние страны, а дальние страны, это тот же Кур – земля без возврата, то вполне возможно заменить одно другим, тем более, что отец вас желал восстановить влияние Унуга в других странах. Я думаю, и другие согласятся с этим. Но все же, кто-то ведь должен сойти в могилу вместе с прежней лукурой?

В этот момент послышался посторонний шум, все обернулись и увидели, как в сад вошел молодой садовник и стал разоблачатся для работы.

– Это наш новый главный садовник Адап. – Задумчиво сказала Араху. – Простой и добрый, и такой доверчивый, совсем юноша, и такой любопытный. Для него все здесь в новинку, и он так восхищен этим садом и его великолепными служительницами.

– Мы все для него богини, как для бедного садовника Шукалетуды, которого Инанна превратила в гусеницу. Интересно, что ведь именно от гусениц получается галл на ветвях тамариска. – Стала размышлять вслух Айя.

– Да, если предложить ему учувствовать в церемонии от нашего имени, то это вполне в рамках закона. – Продолжила Шихун. – Это удобно. Мы все попросим его.

– Бедный мальчик, он так ничего и не поймет. – Вздохнула Ирарра и положив обратно в Шаргал вынутые фигурки, захлопнула его.

Ниншар оглядела всех, сошла с престола, взяла Шаргал в свою руку и пошла с ним к садовнику.

– Я твоя госпожа, новая великая жрица. – Сказала ему Ниншар и улыбнулась, видя, как тот с восхищением разглядывает ее божественную красоту. – Возьми это и завтра от моего будешь предшествовать на похоронах великой лукуры Лилит, и положишь ей в руку эту святыню – Великий Шар Шаргал.

Она потянулась и поцеловала Адапа в губы.

В этот момент грянул гром, сверкнула молния, все вздрогнули и с испугом посмотрели на темное небо.

 

2. Алфавитная драма. Горит Угарит

Верховный жрец, одетый в просторную белую рубаху с расшитым подолом, сидел на втором этаже своего дома и, разглаживая завитую бороду, смотрел, как горит город Угарит. Поскольку дом жреца находился на самой вершине холма, то кроме горящего города он видел великолепное Великое море, горящее в лучах закатного солнца, а также выходящие на побережье отроги ливанских гор. Стоял полный штиль, на небе ни облачка, был прекрасно виден порт и стоящие у берега вражеские корабли. Ему даже казалось, что вдали он различает Киттиум, откуда и прибыли варвары разрушить его город. Жрец некоторое время любовался, как пылает зажженный солнцем океан, затем стал рассматривать окрестности. Было хорошо видно, как по окраинам еще шли столкновения, роскошный царский дворец так вообще успешно оборонялся, поскольку все остатки войск были стянуты туда, но враг уже пробился к центру и сейчас прямо под ним грабил его родной храм Баала и вырубал священные деревья возле него. Ясное небо, что было так необычно для времени «сезона дождей», только подтверждало, что «владыка гроз, великий силач Баал» отвернулся от Угарита за грехи его. Жрец находился в полном унынии.

Когда позади него загремели чьи-то быстрые шаги, жрец нехотя обернулся от завораживающего созерцания разрушения своей родины и увидел, как в комнату, откинув входную занавеску, вбежал в полном смятении молодой египтянин, одетый лишь в белую набедренную повязку, принятую у египтян. Жрец узнал его, это был один из его учеников, по имени Тевт, сын большого египетского чиновника. Молодой человек, не обращая внимания на жреца, заметался по комнате и забился в угол, зажавшись между коробами с глиняными табличками. Один короб он перевернул, и из него посыпались пластинки, испещренные знаками. Юношу же колотила мелкая дрожь, при этом он что-то бормотал, и верховный жрец разобрал только повторяющиеся египетские слова: «они идут и всех…, идут и всех, всех,… идут и всех до одного…».

Когда же по лестнице загремели латы поднимающегося воина, египтянин замолчал, и, спрятав голову, обхватил колени руками. Жрец же отвернулся, будто ему уже было не интересно, что последует дальше.

– Ты ведь верховный жрец Алийянобал? – Услышал он за спиной ахейское наречие.

Жрец удивленно оглянулся и узрел рослого воина в медном панцире из продольных пластин, в жесткой криво запахнутой юбке и веревочных сандалиях. На его груди висел длинный железный меч, а из-за спины выглядывал круглый щит. На голове же красовался везде узнаваемый филистимский шлем, со щеткой оранжевых перьев торчащими над плотно облегающим голову медном обруче, который так гармонировал с небольшой рыжей бородкой ахейца. Между тем ахеец продолжал:

– Я сразу узнал тебя, когда увидел твой облик в окне. Ты не узнаешь меня? Я Мемнон, что пятнадцать лет назад учился у тебя здесь в Угарите в писчей школе для иностранцев. Ты тогда еще не был верховным жрецом, а просто учителем письма, и я никогда не забуду твои уроки.

Жрец не помнил, ведь столько народа прошло через него за эти годы. В Угарите одновременно обучали в более двадцати писчих школах, куда приезжали учиться со всего мира и он, как ведущий учитель, кочевал по всем им, давая бесчисленные уроки.

– Нет, я не помню. – Ответил жрец по-ахейски.

– Это не важно. Да, много прошло времени с тех пор, много чего произошло, и много раз я мысленно беседовал с тобой, думая, как бы ты ответил на возникающие передо мною вопросы. – Продолжал воин. – И когда мы пробивались с боями по улочкам Угарита, я вспоминал такие знакомые мне места и все думал, может быть, увижу тебя. И вот боги послали нам встречу.

Вот тут жреца и прорвало. Ахеец разбил своими словами его хрупкое унылое спокойствие, и он вдруг обрушился с упреками на воина, словно и вправду перед ним стоял его нашкодивший ученик.

– Да ты посмотри, что же вы наделали? Где теперь наши любимые писчие школы? Все порушены. Где же наши любознательные ученики? Все до одного лежат перебитые в своих классах? Где же центр ученых всего мира, славный Угарит? Весь он предан огню. Где таблицы с великими тайнами мира? Все перебиты и лежат в пыли, попираемые невежественными воинами, не умеющими ни читать, ни писать. Как же ты оказался среде них, и сам теперь уничтожаешь мать-кормилицу, что воспитала тебя и открыла свет разума твоим очам? Ты знаешь, что когда подошли ваши корабли и славные воины Угарита узнали среди них ахейские суда, то были в великом смущении, ибо всегда принимали ахейцев за своих друзей. И они вопрошали меня, как же им биться с теми, кого считали своими младшими братьями?

Мемнон же несколько не смутился, и спокойно выслушал горький плач верховного жреца.

– Поверь мне, славный Алийянобал, и я нахожусь в великом смятении, что боги привели меня в город моей юности, и не один угаритянин не погиб от моей руки, хотя яростно набрасывались на меня бранные мужи, я же только защищался. Но пойми и ты, так дальше продолжаться не могло. Этот старый мир чудовищной несправедливости и лжи, должен быть разрушен. Вашими же знаниями пользовались алчные и сильные, только для того, чтобы совершенно поработить слабых и несчастных. Три монстра возросло, используя ваши знания: мерзкий Ассур, беспощадная Хаттуса и коварный Пер-Рамсес. Вы же, амореи, служили ассирийцам, хеттам и египтянам, уча их вельмож, когда их богатства и жадность продолжали расти. Но вскоре им надоело учиться, они желали только отдыхать и пировать, и тогда послали нас, как своих рабов, учиться вместо них. Мы же учились, работали, торговали и воевали за них, но от этого становились еще бесправней и бедней. Теперь настал наш черед.

Алийянобал с удивлением посмотрел на Мемнона и всплеснул руками:

– Так и мы, не меньше вашего ненавидим и Ассур, и Хаттию, и Египет, и, они вырывали Угарит друг у друга, как дети любимую игрушку. И мы боремся со своими поработителями, но только другим способом, не мечом и огнем, а знаниями, и поверь, наши методы не так видны, но намного страшней и разрушительней. Только мы можем разрушить города и храмы наших врагов изнутри, и тогда никто не сможет вновь отстроить их. И вот когда нам осталось совсем немного времени, вы отбрасываете наше дело назад.

– Мы это понимаем, поэтому наши войны не будут уничтожать Угарит, нам нужны только богатства что хранят здесь правители египтян и хеттов, и не для роскоши, а для того чтобы окупить наш поход на Хаттию и Египет. Царю же Угарита следует лишь отдать богатства, которые даже ему и не принадлежат. Вон смотри, воины народов моря ведь не берут приступом дворец, а лишь осадили его, чтобы подвигнуть волю царя на щедрость, и я думаю, что он вскоре проявит ее. Школы мы так же не трогаем, только богатые виллы.

Жрец задумчиво посмотрел на пылающий в разных местах город.

– А зачем вы грабите храм покровителя нашего Баала? – Спросил жрец, указывая на занимающийся пожаром храм и суетящихся людей вокруг него. И, самое главное, зачем вы срубили священное дерево Ашерат возле храма, так любимое всеми нами.

Ахеец выглянул в окно и вздохнул:

– Это хабиры, они открыли нам врата, когда мы ночью тихо вошли в вашу гавань, – ответил воин, – и просили оставить им для разграбления храмы…

– Я же говорил правителю, чтобы он не брал в охрану наемников хабиров. – Опять вспыхнул досадой жрец. – Это известные грабители караванов, гробниц и храмов, но он прельстился на низкую оплату и вот теперь расплачивается за свою скупость. Наши предки приняли хабиров в свои земли и помогали, как своим родственникам, и теперь они ответили нам черной неблагодарностью. Я вижу, что мой храм Баала, уже очищен от обременяющего его золота, не мог ли ты, Мемнон, сказать воинам, чтобы они не грабили мой дом. Здесь нет никаких ценностей, если не считать моей библиотеки. Конечно, на самом деле это великие сокровища, но для воинов это только глина.

– Я уже распорядился об этом. – Радостно закивал головой Мемнон. – Ахейцы стоят внизу на страже твоего дома, и я зашел, чтобы лично выказать тебе свое почтение.

Мемнон прошелся по комнате, поставил на место опрокинутый ларь, не обращая внимания на египтянина, и стал бережно складывать таблицы с письменами обратно. Юноша же от страха стал дрожать еще больше.

– Мне думается, славный Алийянобал, я знаю, о каком средстве ты говорил, которое способно разрушить мир наших врагов, лучше, чем меч и огонь? – Продолжил разговор ахеец, складывая таблицы. – Ты говорил о новой письменности. Ты говорил про это еще на наших уроках, когда учил египетским и ассирийским священным знакам. И ты говорил, что практически все готово для этого, но вот опять ты жалуешься, что вам не хватает времени.

Жрец скорбно посмотрел на воина и печально вздохнул.

– Ты прав. Только здесь в Угарите возможно создание нового письма, только мы знаем все тайны письменности с берегов Евфрата и Нила. И наша беда не в том, что мы не знаем, как это сделать, наоборот, беда в обилии знаний, и мы не можем договориться, какой из вариантов наилучший. Пожалуй, мы договорились только что в основе новой письменности должно быть дерево богини Ашерат. Это ясно, ведь все семитские племена почитают эту богиню, как родительницу всех богов. В Вавилоне ее звали Иштар, а в Ассирии – Ашшурат и везде она представляема в виде священного древа, предваряющего вход в святилище. Поэтому письменность должна включать не бесконечное число иероглифов, как в Египте или Ассирии, что пытается изобразить весь мир, но только те, что означают богов. Мы точно решили, что первым знаком будет «А» по имени нашей славной и великой богини, изобразили как купол небосвода со звездой под ней и назвали по древнему имени священного древа: – Алеппу. Вторая же буква в честь храма нашего могучего Баала – Бет…

Алийянобал не успел закончить, поскольку на первом этаже послышались крики, громкий разговор, затем по лестнице загрохотали тяжелые шаги и в комнату, и, откинув занавеску, ворвался хабир с обнаженным торсом и заросший до глаз черной бородой, босой, в одной волосатой юбке с бахромой по подолу. В руке он держал короткий бронзовый меч.

Увидев верховного жреца, хабир радостно вскрикнул:

– Смерть жрецам Баала! Смерть поклонникам мерзкой блудницы Ашерат! Смерть Угариту! Смерть амореям! Смерть ханаанам!

С этими словами он бросился вперед.

Впрочем, на его пути тут же встал Мемнон, успевший мгновенно извлечь меч из нагрудных ножен и щит из-за спины. Меч ахейца был вдвое длиннее меча хабира, тем более, как известно, железный меч перерубал бронзовый на раз, так что схватка обещала быть недолгой.

Хабир смутился и опустил оружие.

– Друг, меня зовут Элийяху, я служил в местном гарнизоне. Мои люди остались внизу, и твои люди пропустили только меня, поговорить с тобой. Но я увидел своего врага и обрадовался, и я не знал, что это твоя добыча, прости, но этого человека следует немедленно убить. Все жрецы Баала достойны смерти, поверь мне, а уж тем более верховный жрец. – Заговорил хабир на аморейском наречии.

– Брат, я ничего не имею против тебя. – Ответил по-аморейски ахеец. – Меня зовут Мемнон и я предводитель фаланги. Хабиры, помогли нам и народы моря благодарны вам за это, но объясни мне толково, зачем ты хочешь убить верховного жреца, и я отступлю от него. Разве недостаточно вам сокровищ храма, что мы и обещали вам? Для чего тебе жрец? Тем более что амореи никогда не просят вам его убийство. Мы-то заберем свою добычу и уйдем, но хабирам ведь жить среди амореев дальше?

Элийяху продолжая стоять в боевой позиции, почесал в размышлении свободной рукой себе бороду.

– Друг, боюсь, что придется слишком долго объяснять тебе, почему именно жрец заслуживает смерти. Но если это так важно для тебя, то знай, что это наши исконные земли, что завещаны нам верховным Богом Элем, ханаане же заняли наш удел и наши предки вынуждены были уйти из-за них за Евфрат, но и там их полчища настигли нас и наш предок Абрахам решил вернуть назад то, что нам принадлежит издревле. Более того амореи восстали и против бога-отца Эля и стали покланяться богомерзкому Баалу, что восстал против своего отца и владыки сил небесных – Эля. Эль же низвергнул Баала на землю, и тот стал прельщать сынов человеческих против своего отца, бога Эля, которого мы именуем Эль-Шаддай, то есть Бог Сил.

Жрец, до сей минуты, молча слушавший разговор двух воинов, просто взорвался, и казалось, что он сам теперь бросится на хабира.

– Что ты несешь, хабир, не понимая, чего говоришь. Именно этим вы оправдываете грабежи храмов и гробниц, называя себя «богоборцами». Да Иль, дед громовержца Баала, изгнан им, в начало всех вещей, чтобы он там властвовал, но не правил…

-Вот, вот. – Радостно прервал его хабир Элийяху. – Кому же ты покланяешься, жрец? Тому, кто изгнал предка своего с трона. Только изгнан отец всех Эль в головах богомерзких амореев, но хабиры чтут его и не успокоятся, пока все почитатели предателя Баала не исчезнут с лица земли.

– Но ведь и наш громовержец Дий сверг с престола отца своего Кроноса, а тот в свою очередь своего отца Урана. – Удивился ахеец. – Не хочешь ли ты сказать, Элийяху, что мы теперь должны оставить поклонению Дию и начинать поклоняться Урану, о котором уже никто ничего не знает?

Хабир в ответ только пожал плечами:

– Ты прости меня, Мемнон, и не в обиду тебе будет сказано, но всем известно, что ахейцы ловят каждое слово амореев на лету, так что не удивительно, что ваши боги ведут себя также, как и аморейские демоны. Почему же ваши боги, будучи родственниками, дерутся друг с другом, как смертельные враги?

Мемнон удивленно захлопал глазами, не зная, что отвечать. Верховный же жрец уже успокоился и только мрачно смотрел на хабира:

– Ты, осквернитель храмов и гробокопатель, плохо знаешь амореев и их веру. Мы почитаем и Иля, лишенного Баалом его творческой силы. Лишил же за то, что Иль сверг своего отца Илиля, прадеда всех богов. Ты же видимо путаешь Иля и Илиля в своей глупой голове. И Баал борется не с Илем, а с его сыновьями: хаосом Йамму и смертью Мутом. Причем если Йамму славный Баал побеждает, то Муту, добровольно отдает свою жизнь в жертву ради людей. Скорее всего, ваш бог Эль, это прадед всех богов Илиль, но тогда и мы почитаем его, только о нем ничего нам неизвестно. Впрочем, и не Баал, отстранил Иля, а его сестра-невеста Анат, и Иль воскресил Баала, приняв его жертву. Так что лучше слушай слава истины своей глупой головой, прежде чем открывать рот и засорять воздух невежественными речами.

– Нет нужды жрец выслушивать твои басни из истории демонов. Вы боретесь именно с силой единого Эля и его промыслом, и не за людей, а против них. – Парировал Элийяху. – Иначе, почему ханаане отдают своих сыновей-первенцев на богомерзкое всесожжение? Вы живьем сжигаете детей, а ведь так не поступает ни один из народов. Бывает, что приносят в жертву взрослых мужей, попавших в плен, или слуг, пожелавших уйти вместе с господином, но никто не приносит в жертву бедных детишек.

– Не говори о том, чего не понимаешь. – Опять зашипел Алийянобал. – Не тебе выдавать жреческие тайны, но знай, что предки наши – рефаимы, знающие добро и зло, могущие целить болезни душ и тел, принимают только чистое и непорочное, и только тогда слышит их Баал и откликается на просьбы наших заступников. Впрочем, всем известно, что хабиры вышли из амореев, но стали противится своим корням и в гордости своей возненавидели своих богов и своих предков, чтобы оправдать свою алчность и тягу к святотатству.

Тут уже потерял самообладание хабир, и только меч Мемнона сдерживал его ярость, так, что он только в бессильной злобе стал потрясать в воздухе своим бронзовым оружием.

– О, это ты, верно сказал, что рефаимы ваши предки, и что Баал глава рефаимов, ибо рефаимы и были теми демонами, что соблазнили людей на разврат и из-за них на земле все беды. Рефаимы открыли людям тайны, вредные для них, и небесные тайны следует хранить, а не открывать…

Впрочем, закончить хабир не успел, поскольку внизу опять послышался шум, крики, раздался звон мечей, а затем яростный спор.

 

 

Тут же в комнате жреца, отодвинув входную занавеску, появился новый посетитель в традиционной хурритской кожаной безрукавке и полосатой юбке. Голову его венчал медный шлем с одним загнутым рогом на макушке. С висков до плеч его спускались две черные пряди волос. В качестве оружия в руке он держал палицу с медным набалдашником.

Хуррит с удивлением посмотрел на открывшуюся картину, на защищающего жреца ахейца и на стоящего в напряжении хабира.

– Я командир хурритского отряда дворцовой стражи Пайсина. – Представился он на аморейском языке. – Мы сюда пробились из дворца, узнав, что грабится храм Баала и верховный жрец Алийянобал находится в опасности. Храм уже не спасти, но внизу несколько отрядов без командиров и совершенно ничего не разобрать. Меня пропустили наверх, и я рад, что ты, славный Алийянобал жив, и хочу спросить тебя, что здесь происходит? Я узнаю тебя Элийяху, предводителя хабиров, нужна ли тебе помощь, чтобы прогнать этого разбойника, и освободить нашего славного жреца?

Алийянобал фыркнул от возмущения.

– Этот хабир, предатель, это он со своими людьми открыл ворота морским грабителям, и это хабиры ищут моей смерти. А этот достойный человек, ахеец Мемнон, хоть и напал на наш город, но уважает нашу веру и защитил меня от насилия этого хабира, чьи люди и разграбили храм.

Хуррит смутился и совсем растерялся:

– Элийяху, для чего ты сделал это? – Спросил он хабира.

– Чего же тут удивительного? – Ответил хабир. – Разве и хурритов не притесняют в Угарите, считают их людьми второго сорта, разве амореи не отняли у вас ваши земли? И какое вам дело до Баала, кровожадного бога ханаанеев.

Пайсина же не задумываясь стал обстоятельно объяснять:

– Да, все эти земли от Западного моря до Восточных рек: Тигра и Евфрата – все это наши исконные земли. Но мы никогда не враждовали с другими народами и принимаем их на своей земле, место хватит всем. Хурриты покровительствуют и хабирам и амореям, и хеттам и ассирийцам. Мы всегда были воинами, а амореи всегда хотели торговать, и под нашей защитой расцвели прибрежные государства ханаан. Когда же Египет стал мешать торговле, то мы захватили Египет и покровительствовали там всем, в том числе и хабирам, которых милостиво пустили на египетские земли, когда им было трудно. Что касается Баала, то действительно мы почитаем не Баала, а своего громовержца бога Тешшубу – царя богов, ибо победил он всех своих предков, Баал же еще только борется за царство, и он младше Тешшубы, и мы думаем, что он подчиняется ему.

Хабир же радостно присвистнул:

– Ага, ваш Тешшуб победил всех богов. Тогда спроси у верховного жреца Баала, которого ты хочешь защитить. Признает ли он Тешшубу владыкой Баала? И не значит ли это, что Тешшуба победил всех богов Угарита? И было ли на небе две войны, между Тешшубой и его родней, и между Баалом и его родней.

Хуррит совсем смутился, но продолжал отвечать:

– Ты зря хочешь столкнуть нас лбами, Элийяху. Хурриты самый древний народ, и мы почитаем великого бога, отца отцов всех богов и называем его Алалу. Да, Алалу сверг и отправил в темную землю его сын бог Ану. Но Ану за это сверг его сын бог Кумарби, а Кумарби сверг громовержец Тешшубу, который сын одновременно и Ану и Кумарби. Так восторжествовала справедливость, ибо Тешшуб отомстил за Алалу, который ушел к началу вещей и очищает там всяческую нечистоту и отвечает за хранение клятв и верность слову и поэтому царит в мире гармония. Наши боги не борются друг с другом, у каждого своя задача и свое место. Тешшуба правит здесь, среди людей, а Алалу правит там, среди духов. Амореи молодой народ, и если для нас Тешшуба уже победил, то для амореев Баал еще борется. В мире богов все не совсем так, как у людей.

Хабир же в ответ захихикал:

– А я тебе могу подсказать, о чем не раз слышал в казармах от амореев, что вашего Тешшубу они почитают за демона, который захотел стать выше Баала. И не странно ли тебе, что ваш верховный бог Алалу занимает такое неподходящее для него место? Почему бы не спасти Алалу из его темницы, как праотца всех и низвергнуть тех, кто узурпировал его власть? Не должен бог богов следить за справедливостью мертвых, ибо он бог живых, но всякий нарушивший волю своего прародителя, сам мертв. Вы же мертвых сделали живыми, а живых мертвыми и заполнили своим лживым учением всю землю, ставя храмы мертвецам, и умерщвляете в них людей, обвиняя нас, хабиров, разрушающих эти храмы, в святотатстве.

Во время своей обличительной речи, Элийяху не заметил, как хуррит Пайсина внезапно налился краской и неожиданно обрушил удар своей палицы на голову хабира. И, несомненно, положил бы его на месте, если бы не отменная реакция Элийяху, который в последний момент отпрянул назад и в ответ стал вращать в воздухе своим мечом, намереваясь нанести ответный удар. В этот момент, между ними вдруг встал ахеец, прикрываясь щитом от хабира и наставив меч на хуррита.

– Остановитесь. – Спокойно сказал он. – Какой смысл нам устраивать сейчас бойню, поскольку тогда в схватку вступят наши люди, и в итоге можем пострадать и все мы, и верховный жрец. Я же хочу сказать всем, что мы не враги друг другу, хотя понимание веры разделяют нас. Мы все против чудовищной несправедливости творимый Египтом и всеми великими державами мира сего, и мы все желаем их поражения. Какая же нам польза от ссоры между собою? И тебе, Элийяху, я говорю, что жрец не враг хабирам. Я учился здесь и хорошо знаю. Знаю, чем он занимается. Славный Алийянобал разрабатывает письменность, чтобы противопоставить ее иероглифам египтян и письменам междуречья и выбить главное оружие из их рук, что порабощает нас – знания. И это будет наша письменность, письменностью свободных людей, что торгуют на великом море среди земель. Осталось же им совсем немного, поэтому мы не тронули ни одну школу и хотим только забрать богатства, что хранят здесь египтяне, хетты и ассирийцы и уйти, чтобы поддержать этими сокровищами нашу армию, борющуюся с несправедливостью сего мира. И это письменность поможет и вам, хабирам, записать ваши предания.

Алийянобал после этих слов с благодарностью посмотрел в сторону Мемнона и поднявшись со своего места с достоинством произнес:

– Да, нам осталось совсем немного. Наша письменность будет простой и понятной всем народам, вне зависимости от тех богов, в которых они верят. Мы никогда не воспринимали битву поколений богов, как это хочет представить этот хабир, как катастрофу. Это просто смена календарных сезонов и представление о круговороте жизни. Небо, земля и преисподняя отделены друг от друга и переходы между ними тяжелы, но не непроходимы. Каждый бог отвечает за свое. Наша письменность как великое древо соединит и примерит их. И в стволе этого дерева будет не бесчисленное множество иероглифов, а только тридцать, по числу дней изменения месяца. Мы не можем пока только договориться о знаках, что будут изображать эти дни, но работа наша близка к завершению, и она для всех вас.

Хуррит, заметно быстро остывший после вспышки гнева, поддержал жреца:

– За это мы и почитаем тебя славный Алийянобал. Пусть новая письменность приведет к миру среди людей, ибо битвы богов уже отшумели, значит и люди, должны жить в мире. И как бы наши боги не назывались, они борются с хаосом и непорядком среди людей, и я верю, что нашему Угариту боги откроют новую письменность, которая сокрушит сильных и дарует мир всем угнетенным народам.

В полемику хотел опять ввязаться хабир, но неожиданно поднялся египетский юноша, что до этого сидел, зажавшись в углу и про которого все забыли. Его глаза пылали гневом:

– Вы, жалкие рабы, вторгающиеся своим скудным умом в великие деяния богов, что открыли нам иероглифы, своей письменностью только будете сеять хаос и войны на земле. Иероглифы даны не для живых, но для мертвых, в иероглифах спрятана великая тайна справедливости Маат, и с ее помощью великий Осирис будет судить деяния людей. Есть только один иероглиф – первичная кочка Бенбен, который осеняет своими крылами вечная птица Бенну, словно роги Луны, что явилась из невыразимости Нун, и ее покровители богини письма Сешат и Тот. Вы же из великой тайны хотите сделать орудие для вашей торговли, чтобы забыть небесные истины и обустроиться здесь на земле. И ты, мерзкий Алийянобал, которого я почитал за мудреца, так и не понял тайн иероглифов. Так знай, если ты хочешь явить новую письменность, то, как Осирис, должен принести себя в жертву и прорасти буквами в этом мире, а не так как вы выдумывать новые знаки из ваших пустых голов, не понимая, что человек сам для себя иероглиф…

Все с удивлением повернулись к египтянину, а хабир от радости даже подпрыгнул:

– Вот кто сказал правду. И я согласен с тобою юноша, хоть я и ненавижу египтян не меньше всех присутствующих. Ничто не заменит жертву самого себя. Отец наш Абрахам не принес в жертву своего сына, как его искушал Баал, поскольку нет большей жертвы, чем ты сам. Письменность — это пляска жертвенного пламени горящее в наших сердцах, ради любимого бога. И нет разницы, какими знаками ты изобразишь его, хоть иероглифами, хоть такими, какими их пытается выдумать Алийянобал…

В этот момент внизу послышался шум многих голосов и радостные крики, затем звон подымающихся по лестнице доспехов, пока в комнате не появился угаритский меченосец. Его тело опоясывала крест-накрест две полосы кольчуги, которые покрывали темную юбку, на голове его красовался блестящий медный шлем, а ноги опоясывала шнуровка инкрустированных сандалий. Он был без оружия, только держал в руке глиняную табличку.

Воин, войдя, не обращая ни на кого внимания тут же обратился ко жрецу:

– Славный Алийянобал, я послан от царя, возвестить тебе указ за его личной печатью, что он по своей милости и снисходя к нуждам бедных, согласился открыть казну для народов моря. Он послал меня с отрядом возвестить мир. Хабирские отряды, принимающие участие в мятеже, прощаются, но должны покинуть пределы города вместе с народами моря. Стычки должны прекратиться по всему городу. Командиры же должны явиться во дворец под милостивые очи царя и следить за принятием царских даров.

Все разом зашумели. Сверкнув черными глазами, первым выскочил хабир; за ним поклонившись жрецу, вышел и хуррит; ахеец от радости обнял Алийянобалу и последовал за всеми. Последними вышел угаритский меченосец и прижимающийся к нему вновь оробевший египтянин Тевт.

Жрец остался один и глубоко задумался. Он уже не смотрел в окно на западе, туда, где сладкое солнце погружалось в соленые воды моря, где воины со всех сторон города потянулись к царскому дворцу. Не замечал он и запаха гари, появившегося в комнате. Он смотрел в восточное окно на пики ливанских гор. От созерцания его отвлек вбежавший в комнату ахеец Мемнон. Из-за открытой им занавески в комнату повалил дым.

– Алийянобал, тебе нужно уходить. – Закричал он. – Хабиры подожгли твой дом. Быстрей пока не поздно.

Жрец рассеянно посмотрел на воина и стал говорить не торопясь.

– Ты знаешь, мой друг, я ведь многое понял за последние мгновенья. Поднимались и рушились царства, рождались и умирали люди и все что возможно уже давным-давно измерили и взвесили, только никто не смог измерить и взвесить слово. Мне мой дед говорил, когда я был молодой, что письменность — это гроза, в которой не было ничего для нас привычного. И я не понимал, о чем это он. Теперь же я понял, что там действительно нет ничего от нашего рассудка и от нашей беззаботности. Это мир, в котором уже нечего терять. Так разыгрывается ночная гроза во время морского шторма, когда нет никакого образа, но только ветер и вода среди полной тьмы, когда совсем рядом гремит гром небытия. Нет ничего страшнее, когда не видно ничего, но ты знаешь, что нечто есть. И среди этой тьмы есть только одна молния, от которой наступает великая тишина. И я тебе сказу, это и есть то, что мы пытались искать.

Закашлявшийся ахеец, прикрывая лицо руками, не дослушал жреца и перебил его:

– Нам нужно быстрее уходить, все ушли во дворец и мне там непременно нужно быть. Хабиры могут сторожить тебя. Пойдем быстрее, пока еще есть проход.

Жрец же не обратил на слова Мемнона никакого внимания:

– Ведь и хабир, и египтянин правы, чтобы явить письмо, нужно принести себя в жертву, и только жертва постигает смысл бога. И глина в огне не горит, а только делается крепче. Я вижу новую письменность, и она действительно растет как Луна, или как великое Дерево. Вначале мы слышим слово, как оно есть. Но если мы приглядимся к нему, то оно открывает нам свою тревогу, и наша благодушие исчезает. И тогда открывается страшная катастрофа в которой гибнут все смыслы, и ослепленный человек находит в них свою кончину, ибо появляется то, чего нет. Но когда кончается человеческое, то открывается божественное, как молния, и тогда открывается чистый смысл без примеси земного. И это и есть буква на алтаре всесожжения. И тогда наступает тишина. И я не понимал его, а теперь понимаю, а сам новая буква…

Ахеец не дослушав махнул рукой и нырнул обратно в дверной проем.

Жрец же достал мягкую глину из чана, размял ее, слепил неровную лепешку больше ладони, взял в руку стилос и сев у окна, где дыма было меньше, стал писать.

Сначала он посмотрел на срубленный ствол с личиной Ашерат и изобразить этот ствол двумя линиями. Он хотел разделить его на двадцать восемь частей, но поняв, что так рисунок не влезет, нарисовал еще два ствола по краям, как бы срубленные лимоны, что валялись рядом с Ашерат.

Посмотрена небо, он изобразил на центральном стволе восходящий месяц рогами вниз, что висел над горами, и для пояснения напротив написал клинописью «Алеппу».

Затем посмотрел вниз, на остов сгоревшего храма Баала и прочертил его в виде квадрата с отдельным боковым входом для скота и этот знак пояснил клинописью – «Бэт». Жрец посмотрел на свою руку с пишущим стилосом и следующим знаком изобразил его, пояснив клинописным иероглифом «Ге», изображающим тростник. Он оглянулся и четвертой буквой сделал очертание своего жреческого посоха и в качестве комментария поставил напротив клинописный знак рыбы «Кха». Пятой буквой он сделал языки пламени, которыми уже занялась входная занавесь, в виде трех вертикальных черточек. Букве сразу же нашелся клинописный аналог «Де», изображавший факел. Внезапно поднявшийся ветер закачал деревья, раздувая пламя, и жрец тут же сделал этот порыв буквой «Е», изобразив его как три вертикальные полоски, поставив в аналог клинописный знак солнца. Вой ветра в его ушах стал седьмой буквой «У». Жрец нарисовал ухо и входящие в него звуки. Быстро нашелся и аналогичный клинописный знак. Восьмой буквой «З», стало изогнутое древо жизни или молния, что держала в руке статуэтка Баал-Хаддада, что стояла перед ним.

Далее он быстро стал подряд обозначать все предметы, что видел вокруг себя в произвольном порядке, потому что время неумолимо истекало. Когда жрец закончил писать, пламенем была объята уже вся противоположная ему стенка и жар существенно обжигал.

– Вот все и готово. – Обрадовался жрец Алийянобал, любовно поглаживая табличку, разговаривать сам с собою. – Назовем мы новую письменность «алфавит» или «вид нового месяца из окна горящего дома жреца Баала». – Это все, что я видел пред собою в последний момент перед всесожжением. И пусть мне попробует кто-нибудь что-нибудь возразить, когда найдут эту табличку на моей груди. Впрочем, найдут ли?

Жрец на секунду задумался, а потом прижимая одной рукой табличку к груди, а другой прикрывая голову с бородой, ринулся вперед через пылающую занавесь на выход.

 

3. Азбучная драма. Соль Солуни

– А я ведь старше вас на семнадцать лет, и мне уже скоро шестьдесят, и большую часть жизни я провел в библиотеке, и думал, что вряд ли найдется кто-нибудь умнее меня в империи. Однако встретившись с вами, я сразу понял, как же я ошибался, и речь идет не только о знаниях, но и о качествах души, которыми я совершенно не обладаю…

Константин Философ, закутавшись в плащ молча слушал Анастасия Библиотекаря и смотрел сквозь промозглый зимний вечер на громаду Колизея, что плевался им в лицо холодными пронзительными слезами из пустых арочных глазниц.

– А что там сейчас находится внутри? – Задал вопрос Константин, чтобы прервать этот поток дифирамбов.

– Что? Что внутри? Да ничего интересного. Огороды, до погребов нарыли… Фу, февраль, самый мерзкий месяц в году, ненавижу его… –  Анастасий помолчал и продолжил прерванный разговор. – Я вижу, что вам не нравятся мои хвалебные речи. Но это я от чистого сердца. Я много читал греческих отцов, и поговорить об этом мне здесь не с кем, ведь только я в окружении Папы интересуюсь греческой мыслью, и только я знаю греческий язык. И я мечтал, и я просил Христа послать мне какого-нибудь разумного собеседника, чтобы побеседовать на волнующие меня темы, но Христос сделал большее, он послал мне само живое воплощение греческой мудрости. Но признаюсь честно, больше всего меня и поразила, и смутила эта ваша варварская «азбука». Я всегда испытывал перед буквами божественный трепет, но я никогда не думал, что можно изобретать буквы для иных народов. Подобное дерзновение поражает и восхищает меня и в то же время я нахожу в этом деле большую опасность для Рима.

Константин отвлекся от лицезрения мрачного лика амфитеатра и попытался разглядеть глаза Анастасия, но на него из-под тяжелого капюшона, накинутого на голову глядел только сумрак, похожий на зияние колизеевой арки.

– Ты же знаешь, что моим наставником был весьма умудренный муж Феоктист Логофет и патриарх Фотий. – Ответил Философ. – Феоктист был «логофетом» не только по названию должности, но и по смыслу, то есть исследователь первопричин. А что такое «буква», как не некая причина, поэтому нет ничего удивительного в буквотворчестве. Да и патриарх Фотий, человек чрезвычайного ума и тонкого чувства слова, научил меня видеть в букве инструмент для выражения смысла и поэтому следует использовать их, а не обожествлять.

– Да, но Феоктист убит, а Фотий низложен, и вы остались одни. И вообще, как при ваших талантах и мудрости, вы выдерживали все те бесчинства и нестроения что творились при императорском дворце? Ведь Константин постоянно бежит из Константинополя.

Константин Философ решил уйти от неприятной ему темы:

– Здесь я могу только искренне похвалить Папу, да и весь старый Рим, что всегда спасает греков от их дерзновенной заносчивости и являет ту сдержанную меру, которая и становится якорем, позволяющим церковному кораблю удерживаться в гавани во время шторма смут. Могу в ответ поблагодарить и тебя лично, Анастасий, что ты дал возможность побеседовать о почитаемом нами великом Ареопагите, и за твою любовь к святому Клименту, и за предоставленною возможность вновь побывать у него.

Анастасий же с поклоном предложил продолжить движение:

– А знали ли вы, дорогой наш гость Константин, что именно в базилике, куда мы направляемся, папа Климент рукоположил блаженного Дионисия Аропагита в священнический сан, и вот теперь вы, дорогой Константин, возвращаете Риму мощи Климента и толкуете нам Дионисия Ареопагита, не символично ли это?

– Да, это несомненно удивительно. – Согласился византиец.

– А знали ли вы, что Папа Климент, с помощью своего родственника, консула, не случайно приобрели сие место, где находится базилика. Все расстояние, которое мы с вами прошли от Форума в свое время император Нерон посвятил тройственному Митре. Нерон принял митраизм и посвящение от армянского царя Тиридата и в честь солнечного Митры устроил пожар в Риме, а после на месте пожарища соорудил грандиозный ансамбль, состоящий из трех частей: на месте Форума стоял портик с колоссальной статуей Митры-Солнца, на месте Колизея огромное озеро, а на месте базилики Климента был дивный сад и тайная крипта в нем, посвященную Митре. Солнце, Вода и Сад символизировали божественный, ангельский и земные миры, управляемые Митрой. Императоры же Веспасиан и Тит были тупоголовыми солдафонами и ненавидели утонченного Нерона, создав на месте его глубокомысленного ансамбля помпезные и грузные сооружения для восхваления себя и для развлечения толпы. Когда рушили все, то продали сад родственнику Папы Климента, и Папа на месте митроистской крипты сделал тайный алтарь Христу, где и посвятил Дионисия.

– Мне показалось, или ты сочувствуешь Нерону? – Хмыкнул Константин.

– Нерон ради Рима, жертвовал теми, кем он восхищался, и кого любил. И это великий поступок, на который способен только истинный римлянин.

Константин опять попытался взглянуть в глаза Анастасию, но из-под капюшона тянуло только подвальной сыростью. Путь, по которому они шли к базилике был очень хорошо знаком Константину, ведь именно по нему шло шествие с мощами самого Климента. Тогда Константина просто поразил прием, оказанный им Римской церковью, он честно не ожидал такого. Они прибыли с братом Мефодием в канун Рождества Христова. Шествие было организовано под вид императорского триумфа, только действо происходило ночью. Все вокруг было залито светом от бесчисленных факелов и свечек, а сама базилика была оформлена как вертеп, и весь народ шел как пастухи с ангельским хвалением на устах: «Слава в вышних Богу и на земле мир». Солунские же братья шли будто волхвы-мудрецы с восточными дарами в драгоценном ларце. За ними несли на балдахине смиренного папу Андриана, а к небу поднимался и клубился благовонный фимиам.

Но сейчас всё вокруг выглядело совершенно по-другому. Вместо света и славословия, мрачные платаны и сосны наклоняли свои темные ветви на фоне серого неба изрыгающего холодную морось и темная фигура Анастасия, главного папского библиотекаря, от которого несло чем-то безнадежным.

Тогда, после перенесения мощей, Папа Андриан продолжил рождественскую символику, он рукоположил священников из славян, что прибыли вместе с Константином и Мефодием, и разрешил провести на славянском языке божественную службу в Санта-Марии Маджоре, где хранилась рождественская колыбель Христа, будто славянский язык действительно некий дар волхвов народившемуся Богу. Тогда-то Папа и приставил к Константину Анастасия Библиотекаря, поручив ему во всем помогать и споспешествовать в их римском житии.

Анастасий на следующий же день пришел к Константину со своим переводом Дионисия Ареопагита и уговорил его просмотреть его и прочитать лекции об этом муже. К удивлению Константина, в Риме очень мало знали о нем, а еще меньше знали об Максиме Исповеднике, главном толкователе Дионисия.

Как только цикл лекций закончился, Анастасии странно переменился к Константину. Попросил ему написать его азбуку и исчез на месяц, и вдруг появился вчера, попросив провести в базилике Климента некий важный разговор, и пока они шли, ни слова не промолвил о сути этого разговора.

И вот наконец они остановились у дверей древней Церкви, и Константин хотел было уже войти во внутрь, но Анастасий как бы перегородил ему дорогу.

– Вы, Константин, уважаемый наш гость и Папа поручил мне помогать вам. Но прежде, чем мы пойдем дальше, мне хотелось бы сказать, что я повидал много Пап, и сам мог бы стать Папой, и знаю, как принимаются решения, да и вы, впрочем, достаточно пожили в высоких палатах, чтобы понимать, насколько все не просто устроено в этом мире. Это папа Николай, должен был приветствовать вас, и это он решил использовать вашу азбуку во славу вселенской Церкви, в противовес вашему лжепатриарху Фотию и вашему императорскому дому, погрязшему в разврате. Однако Христос забрал Папу Николая к себе. Папа Андриан же совсем другой, он стар, глуп и немощен, и принял вас, потому что так хотел папа Николай, но он не знает, зачем этого хотел почивший Папа, и ему просто захотелось праздника. Но вот я не уверен, что ваша азбука послужит славе Риму и его Церкви. И поверьте мне, от меня многое зависит. Мне осталось кое-что выяснить для себя, чтобы принять решение, и я показал вашу азбуку двум разным людям, и каждый по-своему мудр в своем деле. Я знаю, что вы удивительный полемист, и мне хотелось бы послушать живой диспут по поводу вашей азбуки и от этого разговора многое зависит и для вас, и для меня лично.

Константин пожал плечами:

– Конечно Анастасий, ты хозяин, а я гость и готов выполнить твою просьбу и Господу Содействующему освятить наши умы Его Светом. У меня ни от кого нет никаких тайн и я с радостью поговорю с твоими мудрыми друзьями и расскажу все что тебя интересует об азбуке.

Анастасий тогда распахнул дверь и пригласил Константина во внутрь, где уютно мерцали лампадки. Библиотекарь же взял масляную лампу и сторожащего вход монаха и повел гостя к неприметной и всегда запертой двери. Константин Философ за время пребывания в Риме, казалось бы, знал все ее закоулки этой базилики, но никогда не обращал внимания на эту дверь и когда Анастасий открыл ее, то Константин увидел каменную лестницу, ведущую вниз.

Они спустились по ней локтей на десять и оказались в низком узком сводчатом помещении, освящаемое факелами, с каменными скамьями вдоль стен и стоящим посреди грубо обтесанном каменном кубе.

На скамьях, напротив друг друга сидело двое мужчин. Один старец в рясе бенедиктинского монаха с традиционным капюшоном, откинутым на плечи. Вид у него был простецкий, крестьянское широкое лицо, маленький нос и близко посаженные глаза. Волосы активно седеющие, вокруг выбритой тонзуры еще сохраняли остатки рыжины.

Второй собеседник выглядел как типичный семит. Вьющиеся темные волосы, тяжелые веки, нос с горбинкой. Восточное теплое покрывало было накинуто на голову и тяжелыми складками спускалось до пят.

Анастасий сел рядом семитом, а Константину указал место напротив себя, рядом с бенедиктинцем.

– Друзья мои, я благодарен, что нашли время и откликнулись на мою просьбу поучаствовать в небольшом диспуте, весьма важном для меня. Представляю вам своего гостя: Константина Философа родом из Фессалоники, который привез Папе на благословение явленный им новый алфавит, созданный специально для венедов, занимающие восточные рубежи нашей империи и от которых мы много пострадали, так что просвещение их тьмы светом Христа, весьма важная задача. Вот этого уважаемого старца, – Анастасий указал на бенедиктинца, – зовут Байл. Он родом из Ирландии, и его несчастного, когда он был еще послушником, похитили норманны, а монастырь его сожгли дотла. Байл несколько десятилетий жил в услужении среди этих разбойников, затем чудесным образом бежал, и ныне считается большим знатоком их жизни и норманнского языка, и кроме того знает язык венедов. Он весьма заинтересовался вашими письменами досточтимый Константин, и, как я понял, хорошо подготовился к диалогу. А вот этого многоуважаемого мужа зовут Илан. Он иудей и я его выкупил у арабских пиратов, что ныне хозяйничают в Сардинии и он мне помогает в разборе еврейских свитков нашей библиотеки, и, хотя он не знает варварских языков, но большой знаток еврейского письма и наслышан о вашем диспуте в Хазарии с его единоплеменниками. Он так же изучил ваши письмена и надеюсь, что и ему есть что сказать. С вашего разрешения я буду судить ваш диспут и обязуюсь непредвзято относиться к доводам каждого. Прошу вас начинайте. Мне думается, что первым пусть выступит Байл.

Анастасий Библиотекарь откинулся на каменную спинку и впервые скинул с головы капюшон. Он был почти лыс, только седой пушок по краям головы указывал границы тонзуры, лицо было заостренное, худое, хищное, а черные глазки беспокойно что-то искали вокруг. В нем совершенно отсутствовала та мясистая римская одутловатость, что придавала подобным лицам имперскую фундаментальность, и его облик скорее представлял тот новый тип средиземноморцев с мелкими темными чертами лица, что так наводнили улицы Рима.

Байл же достал льняную ткань, на которой было изображено много всяких знаков и перекрестился.

– Да, действительно, я много лет прожил среди норманнов, причем меня отдали рабом к местному жрецу, который сам заказал привести ему кого-нибудь монаха. Он очень расстроился, узнав, что я только послушник, ибо хотел много выведать о тайнах христиан. Однако подобное обстоятельство родило в нем мысль сделать из меня своего помощника, что весьма подняло бы его в глазах ему подобных чародеев, и он стал посвящать меня в кое какие варварские мистерии и тайные писания норманнскими буквами, которые они называют – рунами. Я, дорогой наш гость и собрат Константин, умею писать руны, толковать и понимать их тайный смысл, и когда мой друг Анастасий попросил меня изучить твой алфавит, я увидел в начертании твоей азбуки нечто знакомое. Ни латинские, ни греческие буквы не составляют между собой никакого единства и ничего не обозначают сами по себе, это просто знаки, у норманнов же если мы сложим руны между собой, то получим некий узор, который у них чрезвычайно почитается, считается источником великой силы и удачи. Они считают, что это изображение священного дерева, объемлющего собою весь мир, в существование которого они свято верят и слагают о нем свои сказания. Существует великое множество видов узоров, составляемых из рун, так вот, когда я сложил все твои буквы в единый узор, то получил нечто похожее на тот, которые норманны называют «удача в рыбалке». Вот как он выглядит. – Байл всем показал написанный на льне чертеж. – И мне думается, что ты, досточтимый Константин, скопировал свою «азбуку» с норманнских рун, поскольку, повторюсь, никакой другой алфавит не складывают в некое узорчатое единство, которое я нашел в твоей азбуке.

– Ты может быть и сведущ в головоломках северных дикарей, тут я ничего не могу сказать. – Вдруг раздраженно прервал речь Байла иудей Илан. – Но ты совершенно не сведущ в письменах коими пользуются евреи. И я вынужден тебя прервать, иначе мое молчание примут как согласие. Я уверяю тебя, что греки и латиняне заимствовали свой алфавит у иудеев, у которых каждая буква имеет свой смысл и все они вместе образуют единство. И это единство составляет таинственное древо жизни, которые наши мудрецы называют Сфирот. И это единство не в виде узоров, как у дикарей, а в виде таинственных отношений, каждое из которых символизируется буквой, и вместе составляют полноту божественной мудрости о мире. Поэтому Константин украл свою «азбуку» не у варваров, а у еврейских мудрецов, с коими он и познакомился в Хазарии, и после чего сразу же и привез готовой свою «азбуку» в Моравию. Это видно потому, что некоторые буквы очень похожи на наши, а остальные просто искажены до неузнаваемости. И не понимая смысла каждой части древа Сфирот, Константин налепил нелепицы, выдавая ее за некую полноту. Мне думается, что и дикари все стащили у нас, составляя бессмысленные узоры из того в чем не разбираются, и Байлу надо быть осторожней с выводами.

Анастасий хлопнул в ладоши, чтобы прервать спор своих клевретов:

– Друзья мои, я вас пригласил сюда не для спора между собою, а для спора с Константином о сути его азбуки, чтобы мне понять, как она устроена. Не забывайте, что Фессалоника, где жил Константин, или Херсонес, как и Хазария, куда ездил наш гость, кишит, как норманнскими, так и иудейскими купцами. Вполне возможно, что Константин заимствовал принцип построения азбуки и там, и там. Зачем вы отрицаете один другого, ведь нам не важно кто у кого украл принцип построения алфавита, нам важно, как наш гость Константин создал свою азбуку. Пока я только уловил, что и у язычников, и у иудеев в основании алфавита лежит общий принцип – Древо. Отсюда и вопрос: использовал ли Константин для построения своей азбуки принцип Дерева? И если использовал, то все же какое древо, языческое или иудейское он взял за основу? Что ответишь, Константин Философ?

Константин молча слушал всех опустив голову и только иногда поднимал голову вверх, будто старался что-то рассмотреть на сводчатом потолке.

– Нет, я не использовал, ни языческое, ни иудейское Древо для построения своей азбуки, но использовал Древо христианское, которое в корне отличается и от того и от другого, тогда как языческое и иудейское Древо письма ничем не отличаются друг от друга.

Оба оппонента Константина было подскочили, но Анастасий жестом руки посадил их на место.

– Я прошу вас, Константин, доказать это. – Попросил папский библиотекарь.

– Скажи мне, Байл. – Спросил Константин, обращаясь к бывшему пленнику скандинавов. – То священное дерево, которое так почитают норманны, какой принцип оно несет?

– Это дерево они называют Иггдрасиль. Мне думается, что это дерево несет принцип судьбы. Норманны неохотно мне рассказывали про это, но я узнал, что это древо охраняют богини судьбы – мойры, они и режут руны на древе. В кроне этого древа сидит ястреб, а в корнях сидит змий, и они ругаются друг с другом, но не слышат, и их слова передает белка, что снует между ними. И они ругаются о судьбе человека, пойдет ли он в верхний, или нижний миры. И их верховный бог Один, повесился на Древе, чтобы узнать судьбы мира.

– Можно ли сказать, – Продолжал спрашивать Константин, – что это древо несёт знание о всех существах и на земле, и на небе, и под землей, о богах, людях и демонах? Можно ли сказать, что это Древо познания?

– Мне думается, что это так. – Подтвердил Байл. – Это Древо познания, и даже боги, как мне объясняли норманны, не знают своей судьбы и вопрошают ее у Древа. Это древо содержит в себе все судьбы нашего мира.

– Скажи теперь ты, Илан, не через знания ли связаны у в вашем иудейском древе Сфирот, все буквы алфавита? – Спросил Константин теперь у иудея.

– О, я понял, к чему ты клонишь! – Вскричал Илан. – Ты хочешь свести все к «Древу познания добра и зла» из райского сада. Ты хочешь назвать наше таинственное древо Сфирот – «Древом познания», а потом сказать, что оно ничем не отличается от этого мрачного древа дикарей. Но нет, ты ошибаешься, наше древо Сфирот, это есть Древо Жизни, что взрастил Бог в центре рая. Оно пронизано божественным светом, и оно посредник между Творцом и его творением, норманны же в своем древе видят только тварное.

– Тогда скажи мне, иудей. – продолжил Константин. – Соединяет ли Древо Сфирот Творца и тварь, или разъединяет их?

– Я не знаю к чему ты клонишь? Но Бог разделил небо и землю, и Древо жизни отделяет Творца от твари, и одновременно это лестница по которой нисходит божественный свет в мир, попадая в плен материи, и затем восходит в душах верных иудеев пока не очистятся от всего и освободят они плененный божественный свет, возвращая его Творцу, поэтому оно и разделяет, и соединяет.

– Раз ты говоришь об нисхождении божественного света, и о восхождении его в душах праведников, то можно ли сказать, что, нисходя вниз, божественный свет познает зло, а восходя вверх, познает добро? – Продолжил Константин.

– Конечно, так и есть. Так, можно сказать. – Подтвердил Илан. – Божественный свет пленяется в темноте материи и это есть зло, а в светлых душах евреев, оно возвращается к Богу, очищаясь от зла. И в этом и суть алфавита, ибо им записана Тора, которая очищает души.

– Так если нисходя, как ты говоришь, божественный свет, познает зло, а восходя, он опять познает добро, то почему же ты не хочешь назвать это Древо Сфирот, «Древом познания добра и зла», ведь ты сам его так назвал?

Илан в недоумении захлопал глазами, а Анастасий довольно захохотал и щелкнул пальцами.

– Мне думается, мне стоит вмещаться. – Заговорил Библиотекарь. – Вы ловко, Константин, свели эти два алфавитных дерева между собой, но все же между ними есть разница. Одно дело языческое «Древо судеб этого мира», а другое дело «Древо-посредник между миром и Богом». Но и самое главное, чем же Древо твоей азбуки принципиально отличается от этих «Древ»? Как ты мыслишь?

Константин немного помолчал, как бы уйдя в себя, затем продолжил:

– Мне действительно думается, что разницы между языческим и иудейским смысловым Древом отсутствует. И хотя наш иудейский друг пытается показать разницу, но у него это плохо получается, как, впрочем, у всех еврейских мудрецов, которые не могут сказать, что же такое по существу посредник между Творцом и тварью. Это Бог, или это творение? Ведь есть только Бог и тварь и нет ничего третьего, что было бы посредине. Очевидно, что Дерево — это не Бог, ведь в Боге не может быть никакой сложности. Но, если это не Бог, тогда это очевидно творение, и разве посредническое творение чем-то отличается от самого творения? Так что это одно и то же тварное Древо, олицетворяющее собою космос и его законы.

– Я догадался. – Хлопнул себя по лбу Байл. – Древо Христа не должно принадлежать ни миру, ни Богу, и принадлежит им обоим, и этому подобно двум природам во Христа, и это есть Слово Бога. Кстати норманны считают, что в ветвях дерева живет орел, по его стволу бегает белка, а в корнях его живет змий и белка передает змию слова орла, но тот не хочет их слышать.

Константин довольно закивал головой:

– Ты прав, монах. Мы проповедуем Слово Божье сошедшее с небес и воплотившееся в последние времена. И это Слово связано с Древом Жизни, которое есть Крест Христов. Это Древо встречи Бога и человека во Христе Иисусе. И действительно, если собрать все буквы моей азбуки в единый узор, то получится равносторонний Крест, с четырьмя животными Иезекииля. Я назвал ее «глаголицей», ибо каждая буква в ней глаголет о встрече с Богом, той встречи, в которой Бог разговаривает неизреченно с человеком.

– Кстати норманны считают, что в ветвях дерева судьбы живет Орел, по его стволу бегает Белка, а в корнях его живет Змий. Белка передает Змию слова Орла, но тот не хочет их слышать. – Совсем уже оживился Байл с восторгом глядя на Константина. – Если соотнести Крестное Древо и Древо норманнов можно ведь сказать, что Орел прообразует Дух Святый, Белка — это Слово Духа, а Змий — это человечество, не хотящее слышать о духовности.

– И тут ты прав, монах. Христос является и источником, и целью всех образов, открытых миру как иудейством, так и язычеством, поэтому вся письменность прообразует Христа, и письменность как Дева Мария таинственно несет Его в себе, доколе не явиться Рождеством для верующих в Него, хотя таких и не много.

– Ты все сводишь ко своему Назарянину. – Прошипел Илан. – Что за странный метод у вас такой, все сводить к Нему…

Анастасий вдруг помрачнел и хлопнул в ладоши:

– Довольно. Я прекращаю диспут. Пошли оба отсюда, мне еще нужно переговорить с Константином, а время сейчас позднее.

Такое неожиданное и резкое изгнание спорящих явно смутило и даже возмутило обоих оппонентов, но они как побитые собаки, поджав хвосты отправились восвояси вверх по лестнице.

Анастасий какое-то время мрачно молчал, смотря в одну точку, будто что-то обдумывал.

– Я вот что хочу до вас донести. – Наконец проговорил папский библиотекарь. – Римская империя разваливается на глазах. Мы надеялись, что Карл возродит империю, и дело вроде пошло, но франки оказались варварами, они перессорились друг с другом и мы стремительно погружаемся во мрак. Сарацины, венгры, норманны и мавры разрывают нас на части. Если южные измаильтяне уже у наших ворот, то северная дикость уже вошла внутрь нас. Гордое невежество и кичливость овладело клиром, и никто не хочет учиться, считая, что раз апостол Петр был неучем, то и нам не пристало иметь знаний, так что теперь даже дикари умнее нас. Только вот этих двух умников я и наскреб во всем Риме, и то один из них полуязычник, а другой иудей. Как удержать Рим от падения? То, что раньше было Римом собралось теперь только вокруг Папы. И я вижу только один выход: сохранить единство латинского языка, который должен быть один для всех христиан империи. Константинополь потерял римский язык, и стал говорить по-гречески, и потеряв стержень укрепляет варварские языки, чтобы направить их против последнего оплота веры и культуры. Это большая опасность для Рима. Понимаешь, что ты так не вовремя со своею письменностью. Ведь мы одна, хоть и двуединая империя, недаром наш римский орел стал двуглавым. И вы, и мы – римляне, и мы должны действовать сообща ради величия столицы мира и величия веры, которая хранится только здесь, а не на безумном Востоке.

Константин улыбнулся:

– Вот иудеи держались за Иерусалим, пока не потеряли всё, так и Ветхий Рим, пытается залатать протертую ткань империи. Я же думаю, что Рим может быть в любой стране, где народ несет истинную веру и где любит Бога. Бросьте держаться за эти руины, вкладывайтесь в новые, молодые народы и они возблагодарят вас, как возблагодарили апостолов, но прокляли ветхих иудеев. И моя азбука для нового Рима, а не для Рима ветхого, и ни для Константинополя.

Анастасий-библиотекарь совсем помрачнел, но неожиданно сказал:

– Давай выпьем вина. В этом промозглом подвале, такой напиток в самый раз.

Он вышел и вскоре вернулся с двумя небольшими кувшинами и двумя простыми кубками. Он поставил их на каменный куб посреди залы и налил в кубки из одного кувшина темно-бордовое вино.

– Vinum sanguineum. – Хмыкнул Анастасий и пригубил первым. – Кровавое вино. Прости, я забыл, что греки разбавляют водой.

Анастасий взял второй небольшой сосуд, и долил в кубок Константину воды. Они оба выпили.

– Я рад был с тобою познакомиться. – Продолжил Анастасий. – Эти дни были прямо лучом света в этом мраке невежества и через несколько дней ты потихоньку умрешь. В воде очень хороший яд. Никаких мучений, просто жизнь уйдет, как воду впитывает песок. Тебя похоронят с почестями, и твою азбуку без тебя все забудут, во славу Рима.

Константин же допил свой кубок, и покрутил его в руке, как бы рассматривая.

– Так и Каиафа говорил: «Лучше одному человеку умереть за весь народ, чем всем погибнуть». Однако погибли все, кто искал душу отрочати, и дело Христа не погибло. – Проговорил тихо Константин.

Анастасий покраснел:

– Ты хочешь, чтобы я сказал: «Согрешил я, что предал кровь неповинную». Но я не скажу этого. Я скажу, что восхищаюсь тобою, ты теперь настоящий философ. Смерть от яда, это философская смерть, и так умирали и Сократ, и Сенека, это смерть истинного римлянина, и я хочу оставить твое тело здесь, чтобы ты продолжал служить славе Рима. Нет никакого другого Рима. Рим был, есть и будет только один.

Константин посмотрел на стареющего библиотекаря.

– Ты, Анастасий, хотел узнать тайну азбуки, выведать ее у меня с помощью своих ученых должников, понять, как она составлялась, а потом отравить меня, чтобы использовать уже в своих целях. Но я открою тебе главную тайну азбуки, а она в том, что азбука тут ни при чем. Я тебе расскажу один случай из своей молодости, о котором знает только мой брат. Однажды, когда еще были живы родители, а они были не последними людьми в Солуни, так вот я пристрастился к ястребиной охоте. И поверь, у меня был самый лучший ястреб. И однажды, во время охоты, когда стояла тихая погода, внезапный порыв ветра унес птицу и я ее больше никогда не видел. Это было так внезапно, так необъяснимо и так больно, что я впал в уныние и не ел несколько дней из-за полного расстройства чувств и только перебирал перья птицы, что остались после линьки. Я не роптал, я просто не мог понять, что же это такое произошло и почему такое вообще может происходить. И Бог посетил меня, когда я смотрел на перья, мне стало так радостно и светло, что всякая скорбь покинула меня. А понял я, что в этом мире смысл всегда уходит от нас, и его нельзя удержать. Ты никогда не задумывался, почему символом Рима стал Орел? Ветер — это Дух, на который опираются крылья птицы, чтобы вознестись вниз. И Христос — это Орел, что раскинул руки для вознесения. Если ты не поймаешь ветер, Анастасий, ты никогда ничего не поймешь, хоть прочитаешь тысячи тысяч книг. Жертва — это орел, и письма не бывает без жертвы, если это письмо о любви. Суть же не в том, что остается, а в том, что улетает. Вот чего никак не может понять змий.

Анастасий казалось растерялся:

– Странно, я ожидал другого, я хотел посмотреть на страх смерти и на маску ненависти в твоих глазах, здесь в этой митраистской крипте. Но вместо этого ты мне говоришь про какого-то Орла, к чему ты это? Ты безумен.

Константин же только теперь смог внимательно рассмотреть глаза Анастасия, какие-то зеленовато-мутные с вертикальным зрачком.

– Если хочешь, я могу поговорить и про Змия. – Улыбнулся Константин. – Древо познания добра и зла, только тень от истинного Древа жизни, и никогда не принимай тень за знания. Древо познания ведь растет в нас, и из нас, и сеет вокруг смерть, потому что буква мертвит. И Змий владеет этим Древом и раздает другим его плоды. Орел же пытается объяснить Змию тайну вечной жизни, но тот не слышит и затыкает уши, ибо сам питается прахом и сеет вокруг себя прах. Ты воистину «Библиотекарь» – Анастасий, я же не смог пробыть библиотекарем и месяца, потому что мне нужен ветер и живой дух. Пойдем наверх из этого склепа, Анастасий, там уже восходит солнце.

– Иди куда хочешь, я останусь здесь. – Зашипел в ответ библиотекарь, раскрывая капюшон чтобы накинуть его на свою лысую голову.