Живые камни

Югом ветром развею всю вселенную.

Глаголица, буква «Ю»

Боброк не видел, как разворачивается битва, да и не мог видеть, и не только из-за густого утреннего тумана, но и из-за того, что сидел в кустах. Однако ему и не надо было видеть: опытный охотник по тембру лая бегущих впереди собак может определить, как и какого зверя они травят, так и Боброк по изменению бранного шума прекрасно знал, как разгорается сражение. Сначала он слышал, как взревели трубы и затихли многотысячные войска, и топот двух коней слился воедино, и как оба войска одновременно охнули. Трудно было понять, что произошло. Он хорошо знал Пересвета еще до того, как его срезала презрением своенравная княгиня, и не защитили воина ни доспехи, ни бранная слава. Только старец Сергий из Маковца взялся извлечь яд из ужаленного сердца…, но не до конца.

Боброк увидел старца Сергия первый раз перед самой битвой, тогда великие сомнения одолевали его, ибо не видел он способа победить Мамая. Поразило его и то, что и старец не хотел благословлять князя на брань, а когда все-таки благословил, то нашел глазами его, воеводу, подозвал и шепнул на ухо, чтобы ждал он знамения Духа Святаго.

Слышал много раз Боброк и о Тимир-Мурзе, непобедимом поединщике. Говаривали, что ему помогали бесы и всадники вылетали из седла еще до того, как копье железного Мурзы касалась их. Было известно, что он сатанинский монах из самой Шам-бон-лы, черного сердца монгольского царства. Его и прозвали Челубей, что на языке поганых означало сияние идола, и на лбу его красовался ломанный коловратный крест. Сражался он всегда без доспехов, что приводило еще в больший ужас соперников, ибо кольчуга – удел людей, а голое тело – удел духов. Победить его мог бы только монах, одетый в броню Правды и с Божьим именем в сердце. Как Меркурий святой сразил зломерзкого Юлиана защищенного полчищами бесов. Боброк помнил, как сам дрогнул, когда увидел Пересвета в схиме на боевом коне. Божественный ужас окружал его.

…Воевода слышал: сдвинулось и ринулось на русские полки многоголовое чудовище «восточного царя», гремя железной чешуей распространяя вокруг собачью вонь и слизь, войско, которое так никто и не смог сосчитать. Может, оно было в пять, может в десять раз больше нашего, впрочем, это было уже не важно…

Откуда он, Димитрий сын Михаила, Боброк-Волынский, знал, что победа в бою никогда не зависит ни от числа сражающихся, ни от мужества устремляющихся на брань – он не знал, но он знал с того самого момента, как впервые его рука обхватила оружие, что победа зависит от Бога и от Земли. Небо и Земля делают из слабых – сильных. Господь наш Иисус Христос вверху и матушка Русь внизу даруют победу. Воин тот, кто соединяет Их своею собственною кровью.

Все это было проверено и испытано в бесчисленных сражениях и подтверждалось непременно. Сражались сама местность, ее вид, изгибы рек, погода, время года, часы, святые дня и покровители места, человек же воплощал лишь оружием их силу и волю. Его побаивались в войске, за глаза называли ведуном, но уважали, и авторитет воеводы был непререкаем, и не оттого, что он был шурином великого князя Дмитрия Ивановича, сам князь Дмитрий отдал за него свою сестру именно потому, что прислушивался к каждому слову волынского главы. Боброк не был ведуном и гнушался духов злобы, хотя в свое время испытал великие козни от нечистых, ему всегда нравилось молиться. И хотя он не был книжным человеком, но псалмы знал наизусть, и служение Богу и Руси слились в его сердце в нечто почти неразличимое.

…Боброк слышал рев бегущей и скачущей татаро-монгольской лавы, она как бы притормозила на некоторое время, замялась – это перемалывался Сторожевой полк. Затем торжествующий вой и рев возобновились с еще большей силой. Следующая заминка была уже более длительной, даже более длительной, чем полагалось, чтобы смять вставший на их пути Передовой полк. И все это на фоне непрекращающихся шелеста и свиста, летящих со стороны Большого русского полка, срезней и бронебойных болтов. Это означало, что каждое мгновенье промедления для наступающих орд оборачивалось сотнями смертей, и это было только начало…

Боброк видел в своем сердце каждую складочку поля, принадлежащего куликам. Он сам выбрал его. Маленькую птичку нельзя было не полюбить, если хоть немного наблюдал за ней. Боброк не знал более смелой и умной Божьей птахи. Она не боялась никого, но в то же время, не было ей равной в мастерстве засад и обманок. Кулик обладал каким-то сверхъестественным чутьем предугадывать опасность. Если мимо шел добрый человек, он распластывался на гнезде и смотрел на приближающегося спокойно, без страха, но если кралось лисоподобное существо, кулик незаметно переползал в сторону от гнезда и вспархивал вдалеке от него или внезапно атаковал изумленного хищника из самого неожиданного места. Мясо кулика было ярко красным, такое же, как длинные ножки и клюв, и он почему-то напоминал воеводе монаха с червленым копьем.

Перед началом боя они с князем Дмитрием выехали ночью на поле. Было тепло, огромные звезды и полная луна только подчеркивали то существенное, что обычно скрывалось за яркими красками дня.

Боброк по обыкновению вглядывался и вслушивался во все, что происходило вокруг. Со стороны мамаевского становища раздавались шум и рев, вопль и крики, казалось, что там шатаются горы и гремит гром, только с левой стороны этого зловещего гама был слышен жуткий вой волков и грай ворон. Боброк почти физически ощущал, как надвигается страшная гроза. В стане русском стояла великая тишина, только огненные зарницы полыхали над алой зарей, будто все предки перегородили вселенную русскими червлеными щитами. И будто некий тихий голос шептал ему молитву на ухо, и этот голос был ему знаком, голос тихий, смиренный и старческий, голос Маковецкого старца: «Бога надо в помощь, только Бог может нам помочь». Тогда отдал Боброк распоряжение: «Всем нашить кресты. Пусть каждый воин призывает Бога, Божью Матерь и святых».

…На поле боя дружный топот многотысячных ног сменился диким воем раненого многоголового зверя. Это Передовой полк, отступая, растворился в Большом полку, и ордынская конно-пешая плоть, по обыкновению пытавшаяся опрокинуть правый фланг, наткнулась на русские копья и частоколы бердышей…

Он это уже видел, тогда, ночью: темный лес на правом краю поля – это атакующая конница Мамая, вот два рукава оврага и заря между ними – это русские полки, а вот слева светлая дорожка прямо до Непрядвы, с четкими очертаниями дубов на фоне светлеющего неба. Вот эти холмики перед лесом – это Сторожевой полк, он принимает удар и, отступая, оттягивает атаку вправо, а вот небольшие валы, это принимает удар Передовой полк и увлекает Орду на смертоносные копья. Орда должна вязнуть в русском войске как меч в глине и скользить как по речному склону вдоль русских щитов в левую сторону. В левой стороне, где просвет на Непрядву, надо поставить слабые полки, которые, однако, должны стоять до последнего. Конница, прорвав наш левый край, окажется у дубравы, где погибнет наш последний резерв. «Здесь наше счастье, сей час и доброе время, здесь хорошее место, здесь чисто и светло. Здесь мы оставим Дух Святый в засаде, как тайна русских, князь, мы выиграем, когда проиграем. У русских Бог в засаде. Святые, наш засадный полк, князь. Это место святое, Церковь из дубов, Заря силы Божьей разгорается жертвенностью русской крови».

…Боброк слышал, как войска встретились по всему фронту. Темная туча нашла на зарю. Строй, главное плотный строй, без строя не поможет ни одно оружие, двадцать рядов подпирая друг друга, образовывали единую живую стену, щит к щиту, а из-за них лес копий, чтобы насадить на них чужое мясо. Как только какая держащая щит рука бледнела и разжималась или в строю появлялся зазор, на его место вставал новый щит. Фланги прикрыты оврагами и лесом. Строй – это один человек в броне, богатырь, что один в поле воин. Ни зазора, ни щели, главное – единство, собор, все должны молиться. Лес русских копий и рогатин валит все новые и новые валы басурманских трупов. «Трудно прати противу рожна»…

Тогда ночью Боброк приник и слушал Землю. Она имела два голоса: один рыдал и завывал не по-русски, будто некая мать потеряла всех своих детей и горе ее было безутешно; другой – тоненький, печальный, как свирель, дрожал хрупким голоском, будто крик кулика, потерявшего гнездо, будто девушка всхлипывала, впервые начиная привыкать к великим потерям и утратам.

Он тогда сказал князю, чтобы тот растворился в войске, надел доспехи простого ратника, не он будет руководить битвой, но само Куликовское поле.

…Боброк слышал, как Мамай брал нахрапом, в лоб, используя человеческую плоть как таран, хватал русского тура за рога и давил, давил, заставлял пятиться и клониться к земле. Боброк чувствовал войско единым существом, чувствовал, как вздулись боевые вены, как звенят натянутые жилы, как трещат от неимоверного напряжения кости русского войска. Рубить сверху, колоть снизу, колоть снизу, рубить сверху, хоругви как живые ангельские силы над русичами, копья как вековой лес, доспехи блестят и льются как вода, щиты как восходящая заря, яловцы как огненные зори…

Засадный полк молчал позади Димитрия Боброка. Молчал пять часов, пока шла сеча, шлемы были сняты, знамена опущены. Было не выносимо жарко, ничего уже нельзя было сделать, оставалось только ждать и не шевелиться, ждать до тех пор, пока все само собой не придет к своему исходу.

…Русские устали, Боброк видел, как даже в задних рядах некоторые падали от тесноты, духоты и давки, войско отступало все дальше и дальше. Червленная стена угрожающе выгнулась, поток стрел все более и более редел, было скользко от крови и плоти, стяги были подсечены, но Мамай увяз, его таран потерял пробивную силу, и на каждого русского он терял пятерых своих…

То ли от жары, то ли от невероятного напряжения Боброк потерял на миг сознание. И перед ним предстало видение: небо над русским войском вдруг разверзлось, из него вышло багряное облако, состоящее из множества рук, облако опустилось почти до самых шеломов русских воинов, и в каждой руке появился золотой венец, так что оно вспыхнуло на миг ослепительно золотым. Дмитрий Михайлович встрепенулся и сказал стоящему рядом князю Владимиру Андреевичу, чтобы молились все, ибо сейчас одолевать начнут ордынцы.

…Послышался новый рыкающий шум, почти такой же, как и в начале битвы. Свершилось, Мамай устремил на левый слабый фланг все свои резервы во главе с бронированной свиньей генуэзцев. Удар был страшен, стена прогнулась, поддалась, по ней побежали трещины и левый край, закачавшись, рухнул, а в разверзшуюся брешь устремился весь мутный поток бывшего темника. Белоезерских полков Левой руки не стало, их просто растоптали…

Боброк видел тылы резервного полка, взметнувшиеся черные стяги с Золотым Нерукотворным Ликом и как он бросился наперерез улюлюкающей беспорядочной толпе золотоордынских войск, рвущихся к нашему беззащитному тылу. Но камень был слишком мал для такой промоины, татарская конница обтекала неожиданное препятствие, заходила сбоку, сзади, проникала внутрь и убивала, убивала…

Над ухом волынского воеводы оводом зудел голос князя Владимира, брата Дмитриева: «Вперед. Вперед. На помощь, пока не поздно. Что же ты стоишь, Боброк? Дай приказ». Хотя Владимир Андреевич поставлен был великим князем во главе Засадного полка, но никто не двинулся бы с места, пока Боброк не поднимет руки. «Рано. Не пришел наш час. Молитесь, призывайте благодать». Резерва не стало. Позади волынца начался плач. Боброк неожиданно обернулся и громко, не таясь, прокричал: «Что плачете, подождите немного, сейчас наступит время веселья». Только он видел то, чего не видели другие. Резерв съел ударную силу мамаевского напора, остановил, и войска монгольского больше не существовало. Была неорганизованная толпа, считавшая себя победителем, видевшая беззащитные тылы наших войск и высматривающая дорогие доспехи и местоположение обоза, они уже были не воины, а грабители. Боброк видел почти рядом зады монгольских лошадей и спины возбужденных ордынцев, никто из них не оборачивался, ибо беззащитное войско перед ними растерянно готовилось к смерти. Еще он чувствовал, как от Золотого шатра Мамая, потянулась некая темная сила и стала наполнять стоящих впереди татаро-монгол еще большей яростью, жадностью и беспощадностью.

Боброк закрыл глаза. Он ощущал со спины легкий южный ветерок. Дмитрий Михайлович почувствовал, как сердце открылось у него и наполнилось неизъяснимой теплотой и мощью. Дубрава уже шумела, как будто множество невидимых крыл одновременно рассекали воздух. Огненные бело-сине-красные блики мелькали между дубовыми листьями, и огненные языки зажигали флажки-яловцы над каждым воином Засадного полка. Флажок становился знаменем огненной благодати, витающей над головой воев, отдающих свою жизнь за Отчизну и Веру. Боброк взмахнул рукой и весело крикнул: «Вот время настало, вот наш час пришел. Вот сила Духа Святаго помогает нам». И Засадный полк устремился из дубравы. Боброк чувствовал, что он объят пламенем, что его меч раскален до бела. Перед ним что-то темное ожигалось, хрюкало и визжало от ужаса. Никто даже и не собирался сопротивляться, да это было и бесполезно, ордынцы умирали еще до того, как мечи опускались на них, будто сраженные некой невидимой силой.

Боброк вдруг остановился, его больше не интересовало поле, он смотрел на небо, в котором невесть откуда клинья разнообразных птиц держали путь в неведомые края.