Живые камни

(Этнографический практикум)

Монах Ликарион был одет, как и подобает придворному монаху в шелковую тончайшую рясу, легкую как паутина, с золотой окантовкой по краю. Если прибавить еще и расшитую камилавку, да еще и сандалии из телячьей кожи с серебряными бляхами инкрустированными жемчугом, то вид у монаха был прямо великолепный. Вся эта изысканность, конечно же, смотрелось диссонансом среди простой грубости походного военного лагеря степняков, но для императорского посла, такая роскошь была вполне извинительна.

Ликарион впервые видел тюркскую юрту и крайне удивился, настолько разнилось это жилище от всего того, к чему привыкли цивилизованные люди. Ведь дом должен стоять на камне, быть крепким и прямоугольным, знаменуя этим победу разума над хаосом стихий. Здесь же дом был переносным, круглым, легким, совершенно беззащитным, и скорее являл собою подвижность стихий, чем тяжелоностность разума. Войлочный шатер снизу был белым, словно бескрайняя снежная степь, а сверху светло голубым подобно небосводу, что расстилался над ним, с золотым кругом на самой вершине, словно солнцем в зените. Прекрасноформный купол удивительно смотрелся на фоне неуклюжей горной громады Нарикалы, что сползала к зелено-серой мутности реки Киры, словно тяжелая лапа некого невиданного зверя, что хотела преградить путь героя стремящегося к заветной цели.

Перед шатром хана билось на ветру необычной формы знамя в виде волчьей головы. Оно развиваясь, задиралось кверху, открывало и закрывало пасть и выло по-волчьи. Вельможному монаху стало как-то не по себе, вернулся страх, поселившийся в нем с того момента как только император дал ему это дипломатическое поручение, о способе выполнения которого он не имел ни малейшего представления.

Небольшая охрана, к еще большей тревоге Ликариона, осталась позади, когда один из тюркских воинов, откинув войлок полога, жестом пригласив его войти внутрь, где после дневного света монах на время стал словно слепым. Постепенно глаза привыкли к мягкому освящению, льющемуся в золотую дыру вверху юрты, и стали различать окружающую обстановку. Изнутри купол шатра был расписан наподобие звездного неба, где среди созвездий и луны вился орнамент из переплетенных причудливых растений, и охотящихся среди них странных волков, больше похожих на тот же ветвящийся орнамент. Посреди шатра на полу лежал ковер, заставленный разнообразными золотыми и серебряными сосудами весьма тонкой и изящной работы, а справа от него курилась благовонным дымком кумирня. В шатре на полу, перед расписным ковром с яствами сидел Бурихан, воитель тюрок, а за ним стояла немая охрана, что тоже удивило придворного чтеца, привыкшего, что за столом прислуживают нежные создания, а не суровые войны. Хотя в этом тоже была своя правда, ведь внутри такого хрупкого жилища, не защищенного каменными стенами, с воинами как-то было спокойней.

Бурихан сидел в длинном сером халате, поверх которого поблескивала пыльная кольчуга, а на узком поясе висела короткая кривая сабля, будто Бурихан только вернулся из похода. Шаровары хана имитировали шкуру барса, а может и в самом деле были из оной, черные войлочные сапоги без каблуков завершали его внешний вид. Взгляд хана ничего не выражал, поэтому Ликарион никак не мог угадать его настроение. Это все из-за необычного разреза глаз, по которым монах, поднаторевший в дворцовых переглядках, никак не мог угадать настроение хозяина юрты.

Бурихан жестом пригласил Ликариона разделить с ним трапезу, и монах, поплотней запахнув полы своей расписной рясы, сел напротив хана. Хан кивнул собеседнику в знак приветствия и сам налил кумыс Ликариону, поднося ему чашу. Ликарион чашу взял, мысленно перекрестился и сделал вид, что отпил глоток, но на самом деле только намочил усы, боясь, что его стошнит от «молочного вина».

Бурихан между тем начал без вступлений, голосом, в котором смешивалось, нетерпение и досада:

– Я просил императора прислать мне мужа мудрого и искушенного, чтобы нам, простым людям, объяснить то, что мы никак не можем постичь, и надеюсь, что столь юный возраст посла не помеха этому. Мы сидим здесь уже несколько дней и с великим нетерпением ожидаем сообщение о планах нашего отца и друга императора Ираклия. Ибо теряемся в догадках, почему после стольких оскорблений со стороны этого злосчастного города, император с войском как-то беззаботно, тайно и чуть ли не радостно покинул нас? И мы теперь не знаем, продолжать ли нам осаду Тбилиси или отложиться от города? Освети нам, монах, путь во тьме полного недоумения.

Хан говорил по-эллински достаточно сносно, с непередаваемым согдийским акцентом.

Монах Ликарион достал четки из разнообразных драгоценных камней, и некоторое время, разглядывал их, стараясь рассмотреть в глубине их мерцания требуемый ответ, но камни молчали. Ликарион напрягся, но в голове было пусто, и он только чувствовал проходящую через сердце странную нить, она была гладка как воловья жила и натянута как струна у музыкальной псалтыри  и обжигала, как раскаленное железо, и не было у Ликариона никакой возможности, ни порвать, ни остудить ее. Ликарион стал мучительно вспоминать, что он читал в последнее время про восточные народы и, вспомнив, тут же глубокомысленно выдал:

– Твой вопрос не так прост, как может показаться. Ведь как писал великий китайский полководец Сунь-цзы: «Война это путь обмана. Поэтому, хотя бы ты был близко, показывай, будто ты далеко, а если ты далеко, показывай, будто ты близко, поэтому точно сказать, наперед ничего нельзя, и в этом победа над врагом».

Бурихан помрачнел, и его узкие глаза стали еще уже:

– Много я слушал от ромеев цветастых речей и поразительных историй, так что моя нижняя челюсть отвисала, а мои глаза от удивления становились такими же большими, как у ромеев. Но прошли те времена, и теперь я знаю, что слова ромеев такие же как и двуглавый орел на их знаменах: говорящие одно, а предполагающие прямо противоположное. Не удивительно, что китайцы пришлись вам по душе. Ты же знай, монах, на будущее. Хотя мы и возим вам шелк из Китая, но мы ненавидим как шелк, так и китайцев. Шелк своей изнеженностью губителен для тел воинов, а двуличие китайцев губительны для их душ. Мы ненавидим китайцев за то, что они, оставив предания своих предков, увлеклись иноземными буддистами, тюрк же никогда не откажется от Тенгри. Мы терпеть не можем китайцев, потому что они не пьют молоко. Мы терпеть не можем китайцев, из-за того, что жены у них сидят дома, а не равны во всем мужьям, как у тюрок. Но главное, за что тюрки презирают китайцев, так именно за их военные хитрости. Если у тюрок доносчиков в армии убивают, то китайцы их разводят, как мы своих коней. Путь воина должен быть честен и прост, и тюрки считают, что путь к победе прям и естественен, а не извилист и лукав. Только бесхитростное мужество заслуживает уважение, а не изворотливость тактики. Почему бы тебе не ответить прямо и просто, рассказав о планах императора, а не крутить кружева слов.

Ликарион совсем смутился, до этого момента он был абсолютно уверен, что между тюрками и китайцами царит самая крепкая и взаимовыгодная дружба. Однако монах решил все-таки гнуть свою линию, не обращая внимания на реплику Бурихана:

– Все это так, великий хан. Но ты, наверное, знаешь, как мы все любим невинноубиенного страстотерпца василевса Маврикия, которого казнил нечестивый Фока. Слышал я, что василевс Маврикий почитаем и вами, так вот он писал в своем «Стратегиконе»: «Военное дело похоже на охоту. Как диких зверей лучше ловить не открыто, а посредством западней, обмана и облав, так же нужно действовать и в сражениях. Открытый же бой опасен и ведет к большим потерям».

Бурихан даже крякнул от возмущения, но усилием воли сдержался, хмыкнув:

– Насколько мне известно, император ваш, Маврикий, так запутался в собственных стратегиях, ловушках и западнях, что потерял не только свое войско, уважение народа, но и нелепо расстался с жизнью, созерцая пред смертью казнь своих родственников. Нечто подобное мы видим и у императоров Китая. Удивительно, что идя на Запад, слыша о великой империи срединоморья, мы думали, что держава Запада совсем не похожа на восточную державу срединоземья. И что же мы нашли? Что-то несоизмеримо худшее. По крайней мере, китайцы в гостях отказываются от кумыса, если не любят молоко, а не делают лукаво вид, будто пьют его.

Ликарион вспыхнул, совсем смутился и замолчал, не зная, что далее говорить. Бурихан заметив это, смягчился, взял один из серебряных кувшинов и налил монаху вина.

– Я попросил императора прислать мне посла не для ссоры, а для честного и открытого разговора, как и подобает разговаривать друзьям. Вероятно, вам ромеям, трудно считать нас друзьями, но тюрки умеют и любят дружить. Возможно, вас по-другому и не учили разговаривать, но объясни мне монах, одну непостижимую для меня вещь. – Продолжил Бурихан, отщипывая виноградную кисть и подкладывая ее Ликариону. – Когда со стен Тбилиси мою голову сравнили с тыквой, я поклялся уничтожить этот город, а с его начальников содрать живьем кожу и сделать из нее чучело для стрельбы из лука. Когда императора вашего Ираклия тогда же сравнили с похотливым козлом, он с радостью оставил город и зачем-то двинулся вглубь Персии, бросив мое войско. Как можно понять этот поступок?

Ликарион несколько приободрился от примирительного тона Бурихана, тем более что к ответу на этот вопрос он был готов:

– Мы современные люди, сейчас ведь уже 627 год от Рождества Христова, а нравы вокруг будто все еще длится шестой или даже пятый век. Отец наш и василевс Ираклий, следуя философским просвещенным традициям и наставлениями святых отцов, не отвечает яростью на ярость, и оскорблениями на оскорбления. Ведь задача врага вывести его из себя, чтобы помутнела ясность разума, но василевс не взирая ни на хвалу, ни на хулу, продолжает шествовать своим царским путем не отклоняясь ни десно, ни шуйя. Более того, когда его назвали со стен Тбилиси «козлом», то от Бога василевсу было указание на видение пророка Даниила: «Козел с Запада сокрушил Овна с востока, и Козел весьма возвеличится. Овен же есть царь Мидийский и Персидский, а Козел косматый – царь Эллинский». Поэтому он решил оставить Картли и его столицу Тбилиси и отправиться громить шаха Хосроя в его собственных городах.

Бурихан нетерпеливо прервал отвечающего:

– Монах, что мне до ваших Писаний, и до того, в каком веке вы живете, если император, оставил мое войско в одиночестве. Если мы не могли взять Тбилиси вместе, то, как же мне взять его в одиночку? Я не верю, что Ираклий настолько безрассуден, чтобы использовать священные тексты как прямое указание к действию, подвергая при этом риску исход всей войны и свою репутацию, ведь в войсках так и говорят, что император убежал из трусости. Теперь мой хазарский наместник Джегу-каган, рвется в бой, но мне нужно знать чего хочет император, нужен ему Тбилиси или нет? И если, монах, я не услышу ясный ответ, то я не отпущу тебя, пока кто-нибудь не внесет в это дело ясность. Что тебе сказал император, отправляя тебя послом к нам, что он просил передать? Почему бы тебе не ответить, и не отправиться с почестями домой?

Ликарион похолодел, хотя его прошиб горячий пот, он еще раз посмотрел на молчащие камни четок, потом на танцующих волков по звездным стенам, от которых было не больше пользы, и спросил первое, что пришло на ум:

– Есть ли у вас кто-нибудь недавно пойманный из Тбилиси? Императору нужно знать обстановку в городе.

Бурихан пожал плечами:

– К чему это? Пленных сколько угодно, да только мы и так знаем обстановку в городе. Шах Хосров присылает им все новые и новые свежие силы из своей личной гвардии, и они смеются над нами со стен. Нам для осады нужны войска ромеев, и я хочу знать, даст нам их император или нет? Хочет он остаться нашим союзником, или каждый сам решает свои задачи. Мои войска связаны под Тбилиси, тогда как бунт и мятеж шевелится в Каганате, если я не нужен императору здесь, то пойду туда, где меня ждут враги… Ладно.

Он хлопнул в ладоши и что-то сказал по-тюркски вошедшему в шатер светловолосый воину, тот поклонился, вышел и вскоре вернулся, ведя на аркане пленника со связанными за спиной руками. На удивление Ликариона пленный одет был почти так же, как и ромейский сотник, гекатонтарх: кольчуга наподобие рыбьей чешуи, короткая боевая юбка и штаны, и даже нагрудная бляха с монограммой Христа. На поясе висели пустые ножны от длинного ромейского меча. И только характерный облик картвела изобличал в нем жителя Кавказа.

– Спрашивай его, только покороче. – Буркнул Бурхан.

– Как тебя зовут, и почему ты одет не по-персидски? – Удивился Ликарион.

– Зовут меня Вахтанг, – резко ответил картвел, на чистом эллинском наречии, с недоверием разглядывая монаха, – и персы нам не друзья, что бы мы одевались наподобие них.

– Как не друзья? – Еще более изумился монах. – Разве вы не жалея жизни не защищаете шаха Хосрова, и разве ваши князья не служат при дворе его, и разве вы не назвали свою реку в честь персидского царя Кира? Разве не маги основали вам Тбилиси, чтобы противодействовать православному Мцхету? И если вам персы не друзья, то почему вам не друзья ромеи?

– Мы не за персов, и не за ромеев, – опять отрывисто и резко ответил пленный, – мы сами за себя. И название реки – «Кир», дали ромеи, мы же ее называем Мтквари. И Тбилиси основали не маги, а царь наш Вахтанг, и не против Мцхеты, а для того чтобы исполнилась христианская миссия Картли во вселенной.

– Да как же она исполнится, – всплеснул руками монах, – если вы защищаете того, кто осквернил Иерусалим и пленил Животворящий Крест Господень? И как же она исполнится, если вы служите огнепоклонникам, и воюете против ромеев и василевса всех христиан?

Картвел с сожалением посмотрел на монаха:

– То, что шах пленил Крест, то в этом, виноваты не мы, а ромеи, что плохо защищали святыню, так же как при нечестивом первосвященнике Илии, иудеи позволили филистимлянам пленить Ковчег Завета. И мы не радуемся этому, потому что плохо будет всем, и нам, и вам, и тюркам, и персам. Маги в Тбилиси говорят, что в день пленения Креста, открылся в Счастливой Аравии пророк Мухаммед, и он как волк, будет бичом для христиан и тюрок. Впрочем, я думаю, как филистимляне не знали, как им отделаться от Ковчега, так и персы только и думают, как возвратить Крест Господень, чтобы не навлечь на себя гнев Бога.

– А раз так, почему бы вам не поднять восстание и не изгнать персидские легионы, чтобы вместе сокрушить шаха, и ускорить погибель вечного врага христиан, разве не сокрушал Хосров ваши Церкви, разве не пытался насильно ввергнуть во тьму огнепоклонения?

– Персы нам братья, мы от одного отца – Нимврода, и они не трогают наши Церкви, и мы не служим им, а союзничаем с ними, так же как дружил с персами и царь ваш Маврикий, и воевал с ними на наших землях. Теперь же Константинополь пришел за нашей душой. Вам мало Эгрисии, вы хотите завладеть и Картли, но Картли не сдастся, время ромеев проходит, и придет другой православный народ, который создаст великую империю от Китая до Британии, и столицей этой империи будет Тбилиси – Третий Рим, последний удел Богородицы.

Ликарион от крайнего удивления и возмущения не знал, что и сказать, только хлопал ртом, как рыба, выброшенная на землю. Наконец он собрался с мыслями и возразил:

– Рим – основала волчица, а Константинополь – архангел Михаил. Тбилиси же основали маги и назвали в честь предка Нимродова, первого кузнеца и огнепоклонника Тубал-Каина, в память о котором Нимврод стал строить Вавилонский столп, а от него поклонились огню мидийцы, а затем персы, и теперь хотят, чтобы и вы поклонялись видимому свету. Потому у вас не новый Рим, а новый Вавилон, ибо вы терпимы к огнепоклонникам, и к их культам на вашей земле.

– Нет, – было видно, что Вахтанг еле сдерживается, – царь наш Вахтанг, назвал Тбилиси в честь Тубала, брата Мешека, в честь которого названы Мцхеты, потому что они были самыми преданными друг другу братьями, и две столицы не противники друг другу, а вместе знаменуют силу Иафетова племени. Вахтанг же основал новый Рим, ибо имя «Вахтанг» значит «волчья голова», потому что страшен он и для «козлов» с запада и для «овнов» с востока и для «шакалов» с севера.

Здесь уже не выдержал Бурихан:

– Замолчи пес, – вспылил он, – «волчья голова» священное знамя тюрок, и изображает нашего предка, ибо все тюрки потомки «сивогривого». Только тюрки имеют право называть себя волчьими именами, и Бурихан означает «хан волков», и ваше племя, увидев нашу доблесть, украло у нас это имя.

Картвел в ответ только напряг жилы и глаза его бешено вращались.

– Я тоже «волк», – Вдруг ясно и отчетливо ответил светловолосый воин, что привел пленного картвела, – ибо зовут меня Ульфеднар, и я, действительно себя чувствую волком, потому так приручили мою природу.

Все с недоумением посмотрели на воина, даже Вахтанг попытался заглянуть за собственное плечо.

– Ну, тогда и я волк! – неожиданно для себя подытожил Ликарион. – Я не только ношу имя подобное волку, но думаю, что и любой монах одинок как волк и опасен для своих страстей. – Кто же из нас на самом деле волк?

– Это пустое, – замахал руками Бурихан, – этот картвел заслуживает самой лютой смерти, ибо непочтительность смывается только кровью. А Ульфеднару, я думаю, скоро достанется честь доказать свои волчьи качества на стенах Тбилиси.

– Нет! – вдруг резко оборвал его Ликарион. Он почувствовал, что нить, проходившая через его сердце, как бы ослабла и стала остывать. Ликарион еще сам не понимал, куда его несет, но он каким-то внутренним чутьем чувствовал выход, и он уверенно продолжил. – Я как представитель василевса настаиваю, чтобы все ответили на мои вопросы, нужно выяснить важную вещь, от которой многое зависит.

Теперь Бурихан удивленно посмотрел на Ликариона, так что глаза его из узких щелочек стали похожи на маслины.

– Что такое для тебя быть волком, уважаемый хан Бурихан? – Спросил его монах.

Бурихан что-то пробурчал по-тюркски и налил себе кумыса:

– Что за странный вопрос ты задаешь? – Наконец сказал он. — Это известно всему миру. Первый тюрк родился от волчицы, и именно поэтому не растет у тюрков борода, потому что нет у волков бороды. Волк наш предок и мы прямодушны в битве как волки. Китайцы же и ромеи больше похожи на лисиц, персы на шакалов, а картвелы на собак.

Как-то невнятно заключил он.

– А ты почему себя считаешь волком? – Спросил монах у Ульфеднара.

– Не думаю, что мой предок волк. – Ответил воин. – Но еще мальчиком нас воспитывали как волчат: учили ходить, как ходят волки; выть как воют волки; добывать добычу, как это делают волки. Когда я сражаюсь, то мною овладевает особое чувство: не уверен, что я человек, я ощущаю себя волком.

– Какого ты племени? – Спросил монах.

– Я склавин. – Ответил воин.

– Тогда почему у тебя имя лангобарда?

– Склавины любят лангобардские имена, – пожал плечами Ульфеднар.

– Я выкупил этого наемника из ромейского плена, куда он попал вместе с аварами, которые чуть не взяли вашу столицу – Византий. Он понравился мне, я дал ему свободу, включил в личную охрану и он с лихвой оправдал доверие. Теперь понимаю, какой родственный дух я узрел в его глазах. – Подытожил Бурихан.

– Что же для тебя быть волком, картвел? – Дошел вопрос монаха и до пленного.

Вахтанг к тому времени уже успокоился, и бледность готового к смерти человека чуть прошла:

– Быть волком заповедовал нам царь наш Вахтанг Великий. Мы долго были чьими-то данниками, но Христос подарил нам царство и мы ничем не хуже персов, тюрок или ромеев, и мы будем строить свою империю, под водительством покровителя волков, святого Георгия Никифора.

Бурихан был вне себя от наглого пафоса пленного.

– Вот, я теперь знаю, как ответить. – Видно было, что хан даже волнуется. – Волк – это путь Тенгри, суд божий. У каждого своя судьба, и если человек следует своей судьбе, то судьба, как ручной волк, добывает ему добычу, но если человек противится судьбе, то «пес Тэнгри» нападает на такого человека и он теряет свою судьбу, а с ней и жизнь. У каждого народа тоже своя судьба, одни правят, другие подчиняются, горе тем народам, что пойдут против своей судьбы, их ждет печальная участь.

– Тогда и я скажу. – Поднял руку Ульфеднар. – Еще когда я жил с волками, то заметил, что они любят ночной свет. Даже не столько луны, сколько свет звезд. С большим удовольствием мы выли, на млечный путь, когда луны не было совсем. Я спрашивал тогда у старших, правда ли, что между звездой и волком есть нечто общее? И мне отвечали, что Солнце отвечает за закон, а луна и звезды за то, что вне закона. Тогда я думал, что это означает воровство и беспощадность воина, а теперь думаю, что это значит милосердие и скромность. Милость и кротость, вот что вне закона, поэтому волк странное существо, полное сочувствия. Я говорил про это со многими воинами, и большинство согласились со мной.

Сидящие в юрте удивленно притихли.

– Тогда и я согласен с тобой, – прервал тишину Вахтанг, – И в волке нет зла, он просто свободен. Волк тот, кто умеет отдать жизнь за стаю.

Монах Ликарион задумался, а затем тихо сказал:

– Пожалуй ты прав, склавин. С одной стороны кажется, что космический свет ночи связан с Люцифером, и его изображают волком и вором света. Но ведь ночной свет – свет монахов и спасенных душ. Именно в виде звезд Бог показал Аврааму его потомство всех верующих. И Христос явится во второй раз неожиданно, как тать ночью. И звезда вела волхвом к Его вертепу. Я недоумевал об этом странном образе, но теперь догадываюсь, что Господь исхитит верных Ему вопреки закону, по милосердию Своему. Мне иногда хочется выть, наверно потому что запутался я в дворцовых правилах, и забыл опасные разговоры о таинственном и вечном, что так любил ранее, которые накаляют струну нашей жизни, чтобы она звенела верной нотой правды.

Бурихан внимательно смотрел на Ликариона, когда тот говорил, и как только монах замолчал, тут же подхватил:

– Я же вам скажу, что волк всегда одинок, даже внутри стаи. Особенно же одинок вожак, и он знает, что скоро его время кончится, и его предадут, даже те, кто прежде слушались его. Взойдет на его трон, следующий сильнейший, и войдет к его волчице. Старый волк знает, что так и будет, но он заранее всех простил от их вин, и после смерти станет охранять свою стаю.

Бурихан вдруг встал на ноги, выхватил из-за пояса кривой нож, подошел к пленному картвелу, резанул по его веревкам на руках и сказал:

– Иди в город и скажи, что Бурихан отпустил тебя из милости, пусть город готовится к сдаче, потому что пришла его судьба.

Когда Ульфеднар снял с его шеи петлю, картвел сверкнул острым взглядом и, не говоря ни слова, разминая руки, вышел из шатра.

Тюрк, эллин и склавин последовали за ним. Наступила ночь и над Нарикалой вставала огромная луна, освещая неверным светом крепостные стены Тбилиси, лишь кое-где подсвеченные факелами стражников. Фигура Вахтанга вскоре растворилась во тьме.

Дул теплый ветер и тюркское знамя тихонько подвывало свою песню.

– Василевс на самом деле не хотел брать Тбилиси, – заговорил вдруг Ликарион, – ему выгодно, чтобы Тбилиси пока не был взят, чтобы связать здесь лучшие силы шаха, заодно и ослабить тюркское войско, которое может, пройдя через Кавказ, забрать военную добычу василевса себе. Когда ему сказали, что ты Бурихан, требуешь посольства, он огляделся, показал на меня и сказал, что пусть пошлют хотя бы этого «павлина», он им там все так запутает, что тюрки год не разберутся. Я же случайно проходил мимо.

Бурихан кивнул:

– Я понял. Мне уже не нужен император, я сам возьму этот город, как берут девственницу. Императору же передай мой поклон и заверение в дружбе. Ты мне понравился, я дам тебе богатые дары, и попрошу императора всегда присылать тебя ко мне для переговоров. В тебе что-то есть от нас.

Не промолчал и Ульфеднар:

– А мне понравился этот картвел. Особенно то, что он сказал, будто любой народ может построить империю и назвать свою столицу Римом. Когда мы возьмем Тбилиси, я его заберу с собой в Склавению, и он будет рассказывать моим детям сказки о покровителе волков.

Монах Ликарион поднял лицо к небу и подставил его теплому ветру, и ему подумалось, что ночь милосердна, ибо открывает слабый свет, что прячется внутри юрты души. И ему вдруг показалось, что по небу заветвились причудливые растения, издающие странный мелодичный звук, в унисон которому откликнулась золотая струна в сердце Ликариона, как бы подыгрывая им.

 

Комментарии к данной записи закрыты.