Каторжное

Зимнее тяжелое сумеречно-затемненное небо вообще не отличалось по цвету от зимней сумеречной дороги. Отец ехал по заметенной узкой полоске насыпи бывшей узкоколейной железной дороги, тянущаяся как стрела через необозримое болото, которое только где-то на горизонте чернело далеким лесным частоколом пихт. Любое неверное движение и машина оказывалась бы не просто на обочине, а в объятьях полу замершего болота присыпанного полуметровым слоем снега. Хотя в этом году снега насыпало не так много, но вырваться из его объятий все равно не представляло возможности. Хорошо, что по насыпи когда-то несколько раз проехал лесовоз, и хоть как-то обозначил и утрамбовал дорогу. Когда же след совсем пропадал, то единственным ориентиром, которые вешками помечали насыпь – являлись небольшие сосенки, что торчали по краям. Иногда, к радости Карла Торвальдовича, они росли сплошным частоколом, но когда исчезали, то ехать приходилось опираясь только на чутье. Напряжение, а вместе с ним и раздражение отца от этого многократно нарастало. Ведь по этой насыпи можно было только фатально ехать вперед, даже развернуться не было никакой возможности.

У отца не проходило ощущение какой-то тревоги, будто он упорно лез в безысходную ловушку. Дело было даже не в этой мрачной отсыпанной зэками дороге или в тоскливом, забытым Богом смазанном пейзаже. На душе было тяжело из-за ссоры с сыном. Именно она гнала его теперь вперед и не давала вернуться. Так он ждал рождественских святок, чтобы разведать вместе с сыном кедровые места недоступные летом. Сын впереди на Буране дорогу проверяет и торит, а он позади на Уазике. Снега этой зимой немного, погода относительно теплая — лучше не придумаешь.

Как же начался спор? Вроде и предмет-то смешной, в округе только два кедрача, оба в километрах семидесяти, только один из них на западе, а другой на севере, одно на чулымском яру у бывшей деревни Ярое, а другое в болоте, у озера Каторжного. Сын хотел ехать на Ярое, а он на Каторжное.

Почему он уперся в это Каторжное? Во-первых, это место скорби, там была зона до отечественной войны, и там вполне мог пребывать их репрессированный дед-кулак. Во-вторых, его слово – отцовское и сын обязан слушаться. Так было всегда и везде издревле. Он просто хотел настоять на своем, а Эрик вспылил. Он тоже сказанул лишнего и вот теперь едет на Уазике в Каторжное, а сын на Буране в Ярое подался.

Род их из обрусевших немцев, сосланный в Сибирь, столько пострадавших от советской власти. В перестройку же, Карл Торвальдович вместо того, чтобы вернуться на родину, вдруг повел жену и своего единственного сына в православный храм и крестился вместе с ними, что привело фактически к разрыву с местными немецкими организациями. Нет, скандала не было, все вежливо, но пропала общая тема. Отец даже сам не понял, зачем он это сделал, да и все пожимали плечами, вся его родня были лютеране и многие погибли в Гулаге, и, причем тут православие? А сам отец, если бы его кто спросил честно, ответил бы, что он испугался, будто чего-то не доделал на этой земле, что так сурова с ними обошлась. Он хотел теперь проникнуть в корень того духа, с которым столько веков бился дух германский.

Однако его не устроил и книжно-торжественный быт приходской жизни, тех храмов, куда они прибивались, и в итоге они и поселились возле монастыря, в медвежьем углу испитой Сибири. Тут-то отец и успокоился – то что надо, самая гуща. Хотя в крещении он стал Кириллом, а сын Эрик – Ярославом, но звал всех и представлялся своим паспортным именем, а на замечания объяснял, что крещенское имя у него сокровенное и он не позволит его трепать. На него и махнули рукой.

Отец проехал мостик через лесную речушку, за которой начался подъем и открылся великолепный вид на зимний сосново-пихтовый бор. Наконец-то это жуткое болото кончилось. Теперь главное не пропустить поворот на Каторжное озеро, иначе он опять бы попал на дорогу через болото, упирающуюся в тупик на деляне. Поворот вскоре и обозначился приметным знаком — поваленным на бок вагоном узкоколейки, через окна которого проросли внушительные сосны.

Карл Торвальдович остановился в раздумье. Поворот то был, только дороги не было, чистый, не тронутый снег мог таить под собой что угодно. Здесь легко можно было развернуться и поехать домой, но они ведь собирались с ночевкой, а сын тогда хмыкнет, мол, сломался старик. Да и вечер уже, тут до озера, как говорили километров семь, там избушка, а обратно по темну, когда плохо видно след, ехать просто не хотелось.

Отец чинно перекрестился, вздохнул и уверено повернул направо с дороги на снежный целик.

Просека, шедшая через лес, была настолько узка, что сосновые лапы царапали машину с обеих сторон, а крыша машины сбивала снег с низких веток прямо на лобовое стекло, так что «дворники» едва справлялись. Уазик шел натужно, но главное не загребал снег бампером и мостами. Но это было на пригорке, как только узкая дорога пошла через лощину, машина по фары нырнула в снег, нагребла впереди себя сугроб и заелозила на месте. Карл сдал назад и, разогнавшись, захотел пробить снежную пробку, но гора снега мгновенно выросла до стекол, машина встала как вкопанная и заглохла, а отец, не успев сгруппироваться, врезался головой в ветровое стекло и отключился.

 

Ярое 

Эрик несся с максимальной скоростью на стареньком Буране по отличной наезженной дороге посреди сказочного леса. Дорогу регулярно чистили, проходили грейдером, по ней ходил автобус из таежных поселков, так что ехать было одно удовольствие. Она была настолько накатана, что Буран поворачивал просто поворотом лыжи, и не нужно было даже переносить телом центр тяжести. Эрик надел вязаную шапочку, полностью закрывающую лицо, только с прорезями для глаз, очки, теплые краги, так что встречный зимний ветер ему был не страшен.

Сын на старом угловатом Буране себя чувствовал, словно верхом на танке, под стать этому было и его настроение. Эту ситуацию необходимо было просто пробить насквозь. Если продолжать так же слушаться отца, то отец потеряет всякую меру. В принципе он всегда был за него; ничего не имеет против чтобы остаться здесь и принять православие; но отец стал вести себя неадекватно, лез во все его дела, требовал чтобы без его разрешения ничего не происходило, а если Эрик пытался возразить, то впадал либо в ярость, либо в глубокую обидчивость, а попытку примириться воспринимал как знак, что Эрик осознал свою вину и готов слушаться. А ведь «сыночку» уже за тридцать, есть свой дом, своя жена и свой ребенок.

И потом, что там на этом Каторжном делать? Он все узнал заранее: «каторжный» кедрач растет только в одном месте на небольшой гриве и относительно молодой, в свое время его зэки весь повырубили для бараков. Потом кругом болотина, проехать можно только по бывшей насыпи от узкоколейки и то с большими трудностями, избушка есть или ее пожгли — неизвестно. А на Яром огромный реликтовый кедровый бор, рядом заброшенная деревня с пустыми домами, дорога сначала вообще четырехполосная, потом километра два целика, а потом по льду Чулыма, километров семь-восемь как по паркету. Единственное препятствие, на обрывистый берег придется ползти метров пятьдесят, но и это чтобы согреться.

Нет же уперся старик, да еще с такой обидой, Эрик ведь только предложил, можно было и обсудить, а отец категорично, мол, нет и всё. Заладил как попугай: «должен, должен», «сыновье послушание», потом сам же и психанул. Поди теперь опомнился, назад вернулся, хотя нет, гордый, до конца полезет. Ну и пусть.

Легкое беспокойство кольнуло сердце сына. Дорога там и, правда, не понятно какая, не то, что здесь, мужики на Каторжное по одному не суются. Ладно, ничего с ним не будет, он профессиональный шофер, куда не надо не поедет, да и что теперь сделать, не возвращаться же, нужно проучить отца, иначе совсем жизни не будет.

Вот и необходимый сверток, который помечала грубо сколоченная остановка. Да и пропустить его было трудно, настолько он был наезжен рыбаками, так что никакого целика не было. Эрик привстал, лихо повернул направо, накренившись в нужную сторону, и за ним послушно прогромыхали железные сани-корыто, на которых обратно Эрик повезет мешки со своими шишками.

Не успев оглянуться, а Эрик уже оказался выезжающим на берег реки. От открывшегося простора у него захватило дух. Дорога уходила куда-то вбок, видимо ради более пологого спуска, но Эрик направил Буран прямо, решив по свежему снегу срезать путь и поскорее оказаться на льду. Но выскочив на склон, сын понял, что переоценил свои летные возможности, поскольку обрывистый берег все же был достаточно крут для спуска. Эрик, заломив вираж поворотом лыжи, решил вернуться на дорогу. Однако он забыл, что под ним была не укатанная дорога, а рыхлый снег, и здесь нужно было максимально смещать центр тяжести для крутого поворота. Буран с повернутой лыжей так и продолжал катиться почти прямо, описывая слишком широкую дугу. Когда Эрик сообразил, в чем дело, было уже поздно, вернее лучше всего было ехать прямо, на авось, но сын стал разворачивать свой танк. В итоге на обрыв снегоход выехал почти боком, снег под ним подмялся, и триста килограмм железа стало заваливаться набок вращая гусеницами в воздухе и покатилось впереди небольшой лавины по склону, подминая под себя седока.

 

Каторжное

Отец очнулся почти тут же, и потер вскочившую на лбу шишку. Посидел малость за рулем приходя в себя. Ничего не оставалось, как расчищать себе дорогу лопатой. Началась работа: откопает передок, расчистит впереди немного, затем за руль, чуть сдаст назад и вперед по газам. Нагребет снега, и опять с лопатой и так пока не проехал лощину. На горке Уазик опять шел самостоятельно, но в низине все повторилось вновь. Карл Торвальдович взмок, нестерпимо болела натруженная спина, вот где пригодилась бы силища сына, да и Буран бы примял и притрамбовал снег. Обида и раздражение на сына только увеличилась. Махая лопатой, Карл Торвальдович в убыстряющем темпе прокручивал свою будущую встречу с сыном: он либо молча и презрительно пройдет мимо; нет, он не подаст вида и только скажет между делом матери, мол, нет у нас больше сына; нет, он напомнит ему о попранном долге, или просто процитирует какую-нибудь евангельскую цитату, или еще проще, кинет ему под ноги мешки полные шишек, рано он списал отца. Вернется, блудный сын.

Стало заметно смеркаться, облака рассеялись и за пиками елей и щитами сосен уже полыхал невероятной интенсивности бордово-пунцовый закат, а работа еле шла. А что если придется ночевать в лесу, он и вещей-то с собой толком не взял в спешке. Спальника точно не было, зажигалка у Эрика, вот ведь попал. Если что, придется спать в машине, не выключая двигателя.

Отец остановился, с тревогой разглядывая темнеющий лес. Из зверей сейчас опасны только волки, медведи спят, а вот волков, как говорил егерь – прибавилось. Приходил он к ним однажды, как раз и рассказал про кедрачи,  да прибавлял всякие небылицы. Мол когда волков не много в их повадках нет ничего сверхъестественного, а как они размножаться и преодолеют некое критическое число, то у них возникает эффект коллективного разума, который не просто управляет волками, но и обладает гипнотическими способностями, что может нейтрализовать волю даже человека, который сам отдается стае. Хотя ему еще дед рассказывал, что даже два волка охотятся в паре, один отвлекает взрослых, а другой хватает детенышей или больных, или просто кружат вокруг стада пока у кого из скотины нервы не сдадут и она не побежит куда попало, прямо волкам в зубы.

Дух отца снова возмутился: неужели сын не понимает, что бесы их растащили как волки, подорвали его авторитет, и вместо того, чтобы быть под защитой отцовской силы и опыта, он поехал сам неизвестно куда по самонадеянности молодости.

Закат уже потухал, когда пробившись через очередную лощину, отец выехал на берег болотного озера. То ли избушка, то ли землянка, как говорили, находилась на другом берегу, проезд туда был только по воде или по зимнику, поэтому о ее состоянии сведения были весьма скудны, тем не менее отец решил рискнуть.

Он нашел съезд на озеро и выехал на лед. Больших морозов не было, и опасность провалиться все же была. Только куда держать путь, если другой берег озера не просматривался? Отец включил дальний свет и поехал прямо с напряжением вглядывался в темноту и шепча про себя молитву. Страшно. «Нощь мя постиже, мрачна же и безлунна, препущающи неприготовлена к долгому оному пути страшному: да спутешествует ми Твоя милость Владычице».

Фары сначала высветили сосны, а чуть поодаль стены избушки. Карл Торвальдович удовлетворенно хмыкнул, вроде бы как так было задумано, по прямой выехал на место. Он нацепил на лоб китайский фонарик на резинке и не заглушая мотора, покинул машину. Жилище оказалась небольшой избой, а не землянкой, как и положено в тайге, открытой. Луч выхватил бревенчатые стены всего в два бревна по полтора метра в диаметре, полати и стол. В углу железная печь, спички и запас сухих дров.

Отец вернулся, заглушил мотор, забрал кое какие харчи, разжег печку и, засыпая, прикрывшись вечным ватником, все смотрел игру золотистых отсветов на двух огромных бревнах стен. Как хорошо, как крепко, как уютно, когда отец и сын вместе, как стена, как же этого не понимать?

 

Ярое

Сын поднялся, и первым делом нашел глазами внизу перевернутый снегоход. Спас его глубокий снег на склоне, Буран просто вдавил его тело в холодную перину и прокатился дальше. Хорошо, что на нем была и вязаная маска с очками, что защитила лицо и глаза.

Съехав вниз, сын не без труда поставил снегоход на гусеницы и с ходу попытался завести агрегат ручным тросиком — Буран молчал. Оглядев машину со всех сторон, Эрик достал запасную свечу и решил ее поменять.

К его удивлению, после замены свечи – мотор заработал. Этот благоприятный знак обнадежил сына, а то он собирался уже идти на трассу за помощью.

Температура воздуха держалась не ниже минус десяти градусов, хотя солнце уже садилось, но десять километров по льду для Бурана это минут двадцать, поэтому Эрик не раздумывая более помчался дальше.

Сын представлял себе блестящий как каток лед, по которому снегоход ехал бы как по маслу, но вышло по-другому.

Лед оказался многослойным: основной находился внизу, поверх которого выдавило воду, что прихватилась тонкой корочкой льда. Поверх этой наледи опять натекло воды, что тоже покрылась ледком.

Лыжина ехала по верхнему ледку, но основную массу снегохода он уже не держал, и позади Бурана оставалась колея заполненная водой, по которой плыли сани. Валенки Эрика скоро промокли насквозь. Эрик понимал, что останавливаться ему нельзя, он только старался искать место, где воды было поменьше, но она предательская просачивалась везде. Но снегоход все-таки заглох. Сын еще раз поменял свечу, но машина заводиться не хотела, и он махнув на нее рукой пошел дальше вперед. По его расчетам пройти нужно было километра два-три, не больше. Стеклянная поверхность иногда держала мощную фигуру Эрика, а иногда проваливался под ним и ноги уходили до середины голени под лед.

Сыну показалось, что он протопал уже километров десять, а яр все не показывался. Солнце скрылось за чертой отделяющей время от вечности, и Эрик застыл, подняв маску и раскрыв рот, рассматривая кроваво-огненную феерию, развернувшуюся на небосводе.

Ему показалось, что он последний воин, выживший в жуткой небесной бойне — рагнарёке. И все это из-за отца. Он еще в армии понял, что слушаться командира не нужно, ведь командир посылает на смерть, а смерть важнее командира, поэтому слушаться нужно смерти. Смерть выбирает путь, а не командир и самим командиром командует смерть. Смертью же командует только Бог. Смерть она не в командире и даже не во враге, а в нем самом. Плохой командир тот, кто ничего не знает о смерти, тогда он требует выполнения устава. Смерть же всегда вопреки уставу, и внеуставные отношения это война, суть воина. Воин же тот, кто выбирает смерть, потому как за нее Бог, победитель смерти. Отец же требует от него устава, и он плохой командир, ибо живет, как будто смерти нет.

Эрик закрыл лицо маской, будто забралом и двинулся вперед, уже не чувствуя промокших и застывших до костей ног. Он решил идти, пока не умрет.

Наступила уже кромешная тьма, когда перед ним выросла громадина яра. Он ее не увидел, скорее почувствовал в кромешной египетской тьме невероятную силу тяготения. Всмотревшись — угадал на черном фоне холодеющего неба еще более черную мощь яра.

Эрик стал карабкаться на кручу к спасительной вершине, совершенно не чувствуя ног, цепляясь руками и ногами, несколько раз сползал, но был вознагражден за свою настойчивость. Оказавшись наверху, так же  скорее угадал, чем увидел присутствие дома. Фонарика у него не было, но зажигалка всегда находились с собой. Пламя высветило стену дома, дверь и покосившийся штакетник палисадника.

Зайдя во внутрь, осветил огромную печь посреди просторной комнаты. Больше ничего не замечая, с каким-то остервенением, сын стал рвать и ломать деревянными руками деревянный штакетник, носить и кидать у топки. Затем ударами ног сломал столбы забора и вскоре в печи загудело пламя, а мокрые валенки с носками поставлены на краю плиты. Комната нагревалась быстро, окна были целы и Эрик забравшись на полати русской печи стал растирать бесчувственные ноги, пока не почувствовал знакомое покалывание возвращающегося кровообращения. Только после этого он понял, как же он смертельно устал и обессиленный мгновенно отключился.

 

Каторжное

Отец проснулся от холода, когда еще было темно, буржуйка уже остыла и во внутрь черной рысью осторожно пробрался холод. Карл Торвальдович не стал растапливать печь, экономя дрова, поскольку забыл даже топор, только получше сгруппировался и так продремал до зимнего рассвета.

Он во что бы то ни стало решил добыть зимних шишек, иначе все эти перенесенные трудности стали бы напрасны и его педагогические усилия проучить сына пошли бы прахом.

Отец поднялся, старательно помолился, на остатках дров вскипятил себе чай, съел консервированную сайру, после чего достал из Уазика мешки для шишек. Порывшись в снегу возле внешних стен избы, отец, как и думал, нашел «кову», то есть обрубок ствола метра два с чем-то длиной, что приставляют к корню кедра и бьют ею по стволу «в прислон». Местные не использовали традиционную огромную колотушку, и били по кедру просто бревном – ковой.

Карл Торвальдович, водрузил кову на плечо и пошел по угадываемой под снегом единственной тропинке по направлению к видневшемуся вдали кедрачу. Тропинка шла в обход болота и описывала большую дугу километра в два, хотя лес казался рядом. Идя по тропинке, у входа в кедрач, Карл Торвальдович обнаружил остовы бараков, кое-где из-под снега торчали нижние венцы строений, и колючая проволока, но из-за снега что-либо еще рассмотреть не представляло возможности. Может здесь где лежат и его предки?

Добравшись до леса, отец стал присматривать подходящее дерево. Кедрач был относительно молодой, вперемешку с березами, буреломистый, но шишки наверху виднелись. Найдя подходящий, не толстый и не тонкий кедр, отец прислонил кову нижним концом к корню, взял ее за середину,  отступил на шаг назад и резко ударил всей плоскостью по стволу.

Однако удар не получился, кову чуть повело, она пошла по касательной и отец по инерции улетел вслед за бревном в снег. Как бы в насмешку выгребаясь из снега, он нашел обглоданную мышами шишку. Обычно в прислон бьют трое, обхватывая небольшой веревкой кову посредине, отходя с двух сторон за дерево и дергая веревку на себя, которую направляет третий, тогда кова никогда не попадает мимо ствола и удар получается хлестким и мощным.

Сколько бы отец не бился, так ни одного настоящего удара у него не получилось. Карл Торвальдович пытался бить концом ковы, потом стал разрывать снег вокруг деревьев и находил много шишек, но все погрызенные, наконец, он попытался залезть на дерево, но кедры росли близко, нижних веток не было, и отец несколько раз сползал по холодному стволу, ободрав руки и порвав ватник.

После очередной неудачной попытки, он так и остался сидеть на снегу, обхватив руками и ногами ствол. Что-то смутное забрезжило в его голове.

Бросив кову у дерева, с пустым мешком отец поволокся обратно к машине. Он решил срезать через болото, а не делать крюк по тропинке. Лед держал прочно, снегу насыпало по щиколотку, сначала он шел безучастно к окружающему виду, но потом будто кто протер ему глаза. Карл Торвальдович стоял посреди удивительного места.

Обедненная болотистая почва вперемешку с песком привела к тому, что на болоте росли сосны и кедры, но не выше колена Карла Торвальдовича. При этом им явно было за сотню лет, так что получался целый бонсайный лес. Перекореженные, с мощными короткими стволами, усыпанные уменьшенными копиями шишек, этот миниатюрный бор сначала привел отца в восторг, он почувствовал себя каким-то великаном, хозяином леса. Ему даже показалось, что он видит себя самого миниатюрного идущего с сыном и маленьких волков кружащих вокруг них.

Сначала в голове сложились былинные строки: «И был он выше леса стоячего, ниже облака ходячего». Но после этого в голове появилась фраза откуда-то из пророка Исайи: «Все превознесенное, будет унижено, все кедры Ливанские, и все дубы Васанские».

Неожиданное для себя Карл Торвальдович почувствовал какое-то ожесточение в сердце и ясное ощущщение, что Бога нет. Что это за Бог такой, что смиряет отца, а не сына? Он почему-то представил себя допотопным гигантом, которому лес только по колено.  Отец настолько изумился этому чуждому чувству, что даже огляделся по сторонам, нет ли кого еще в этом странном месте. Карл Торвальдович осторожно опустился на колени, а затем лег на спину, раскинув руки посреди деревьев, будто собирался спрятаться. Теперь деревья стояли выше его. И отец вдруг заплакал. И почему бы и не поехать с сыном на Ярое? И к чему эти шишки и волки, к чему это упрямство? Вообще не в этом дело, не в том, что он поссорился из-за пустяка с сыном, и даже не в том, что он горд, или что его преследуют духи злобы, даже не в том, что он рано потерял отца и теперь боится остаться без сына и навязывает ему свое присутствие из-за детского страха одиночества, используя как предлог послушание. Все дело в том, что просто потерял самого себя, и не как не может найти. И это не правильно, ведь он отец. Постепенно ему становилось легче, будто кто призрел на его сердце.

 

Ярое

Эрик проснулся когда уже рассвело. В комнате было тепло и уютно.  Сын спрыгнул с печки, надел сухие валенки и огляделся вокруг. В комнате царил беспорядок, будто ее обитатели покидали дом во время землетрясения. На полу валялись книжки, древние грампластинки, какие-то игрушки, в открытой дверце шкафа виднелись кофты на плечиках.

Он вспомнил, как рассказывали, что сначала в Яром был проведен референдум, кто за переселение или против него. Причем негласно добавили, что их выселят все равно, только кто будет «за», получат хорошие дома в других селах, а кто «против» –  поселят в общежительных бараках. Люди уезжали, плакали, такие тут места богатейшие грибом, ягодой, орехами.  Выселили, вроде как потому, что надоело районному начальству субсидировать поселок, по миллиону в год. Дороги ведь сюда летом нет, только по воде. На переселение потратили же пятнадцать миллионов. А кто говорит, что поселок выселили, чтобы здесь без помех чиновнику дачу построить, люди бы мешали в его угодьях.

На стенах комнаты остались прикреплеными различные картинки, от иконок и репродукций русских пейзажистов до календарей и пляжных девок. Сын стал по кругу обходить и рассматривать картинки пытаясь представить характер ушедшей из дома жизни. По пути он нашел пустой полотняный мешок, который перекинул через плечо ради будущих шишек, подумав, что полмешка он десять километров часа за два осилит, а на трассе его кто-нибудь подберет. При обходе Эрик заметил дверь, ведущую в другую комнату, и решил исследовать и ее.

Он толкнул дверь и хотел шагнуть за порог, но отпрянул — перед ним разверзлась пропасть. Прямо за дверью пола уже не было, и он смотрел вниз с шестидесятиметровой высоты. Где-то внизу уходил за горизонт бесконечный заснеженный лес, из-за которого вставало мутное пятно солнца, просвечивающего сквозь пелену серого зимнего марева. Ему в лицо стала заметать подымаемая ветром пороша.

Эрик пулей выскочил из дома, даже не надев верхнюю куртку. Огромная изба ровно наполовину стояла на земле, а другая половина висела в воздухе над обрывом. Железобетонный ленточный фундамент и крепкие бревна второй половины висели в воздухе над подмытым берегом.

Эрик снова заскочил в избу, схватил верхнюю одежду и вновь выскочил из дома. На него это происшествие подействовало весьма отрезвляюще, ведь дом держался на одном честном слове, вернее на печке. Ему показалось, что-то весьма символичное в этом доме, будто две половины дома это он с отцом.

Сын пошел по улице, ведущей к кедрачу, что виднелся впереди. Дома по обеим сторонам стояли совершенно целые, только все стекла выбиты. Так что Эрику еще повезло, просто к дому над обрывом побоялись сунуться. Возле калиток палисадников громоздились горки старого железа препорошеного снегом. Видимо, мародерствовали любители металлолома, да не успели вывезти.

Мертвая деревня произвела на сына самое угнетающее впечатление, и резко усилила чувство одиночества. Он и правда себя ощутил последним человеком на земле, все вокруг вымерли, никого больше не осталось, армагеддон только что прошел и не у кого больше просить прощения. Алес капут.

Сразу за деревней начался кедрач, и Эрика он поверг в совершенное изумление. Таких исполинов он еще не видел. В несколько обхватов кедры росли широко и дышали какой-то древней неукротимой мощью. Они стояли как несокрушимые вечные богатыри перед ним – маленьким и тщедушным дезертиром, бросившего своего командира-отца в бою. Эрик опустил голову и стал шмыгать носом как мальчишка.

 

Битые шишки

Отец и сын ели за столом. Приехали они почти одновременно. Мать собрала на стол, и при ней не разговаривали, поскольку она думала, что они ездили вместе. Она попыталась расспрашивать, но мужчины отмалчивались, и домашние хлопоты унесли ее.

– Ну как съездил? — Наконец прервал молчание отец, отхлебывая суп. – Ничего не случилось?

– Да, нормально, Буран только малость заглох, рыбаки помогли починить, потом еще пружину поменять нужно. — Ответил сын, отламывая хлеб.

– И Уазик себя неплохо вел, а вот шишек не было. — Вздохнул отец. – А так, тоже все нормально.

Они посмотрели друг на друга, и не было в их взглядах ни обиды, ни досады, а только удивление, будто они первый раз поняли друг друга.

Комментарии к данной записи закрыты.